Читать книгу "Тайны Темплтона - Лорен Грофф"

Но самым мрачным был для меня ненастный день, когда появился на свет этот ее младенчик, этот ее Губернат. Выглянула я, помнится, в окно, увидела семенящую под дождем повитуху Бледсоу и догадалась, что наступил срок Хеттиных родов. И пробрала меня злость, поэтому после чая, поменяв нашему маленькому Джейкобу пеленки и спев колыбельную песенку, я надела чепец и накидку, взяла корзину с гостинцами да побежала на озеро к дубильщику. И вошла в дом, где стоял еще запах родов, и поднялась по лестнице в спальню, и откинула с младенчика пеленки, и увидела рыжие волосы, кожу цвета спитого чая, голубенькие глазенки навыкате, один из которых маленько косил. Поставила я корзину, запеленала ребеночка, вернула его Хетти — она смотрела на меня все это время с победоносной ухмылочкой — и побежала обратно, под дождь. И скажу я вам как на духу — даже в день, когда капитан Притибонс осиротил меня, оставив вдовой на веки вечные, не испытывала я такого ужасного смятения. И хоть молю я неустанно Всевышнего ниспослать спасение грешной сей душе, только с тех пор стала я видеть Мармадьюка не как прежде, а совсем другими глазами.

Глава 8

КОРОЛЕВА И ПОДЪЕМНЫЙ КРАН

«Молодые побеги» лучше всякого будильника. Я проснулась, когда брезжил серый рассвет и когда их шаги были слышны еще за полмили, когда они гулко топали по мосту через Саскуиханну. Пока я нашла старенькие кроссовки, футболку и шорты (с дурацкой эмблемой краснокожего на левой ляжке), «побеги» уже отмахали с полмили. Когда я вышла на Озерную улицу, на влажном от росы асфальте еще оставались их следы.

Грустно, конечно, сознавать, особенно в свете моей нынешней личной жизни, что я выбрала себе для утренних пробежек компанию шестерых немолодых мужчин. Повелось это как-то само собой в мои предшествующие нечастые приезды домой. Заслышу, бывало, их топот, соберусь в мгновение, выбегу на улицу и догоняю. По правде сказать, кроме них и Ви, у меня не было друзей в городе. Мои школьные приятели давным-давно поразъехались кто куда. Ребята они были толковые, и жизнь у них сложилась успешно, а успешного человека не заманишь в такую глушь, даже на праздники. После колледжа мы утратили связь друг с другом, и про их теперешнюю жизнь — где живут, где работают, где поправляют здоровье, сколько жен, разводов, детей — я узнавала от Ви, а чаще — от этой компании. «Побеги» были у нас в городе справочным бюро. Они знали все, не пропускали ни одного события. Даже когда я еще училась в школе, они ходили почти на все школьные матчи. Конечно, не случайно. Во-первых, все школьные спортивные мероприятия проводятся ближе к осени, когда туристы разъезжаются. А во-вторых, из-за меня — «побеги» меня, можно сказать, удочерили. Каждый год на Четвертое июля они приглашали меня на пикник с их семьями. Я ходила туда без Ви — у нее вечно выпадало на тот день дежурство. Меня приглашали посидеть за деньги с малыми детишками и торжественно всей компанией отмечали мою победу на литературном конкурсе «Дочери американской революции». В честь окончания мной колледжа они скинулись и оплатили мне путешествие по Европе. Ви тогда поначалу воспротивилась, сказала, что я не могу принять такой дорогой подарок, но они так упрашивали, что она в конце концов разрешила.

В то утро Темплтон сиял как хрусталь. «Побеги» пробежали всю Озерную улицу, мимо внушительного кирпичного здания отеля «Отесага», где какая-то важная мадам уже грела телеса на раннем солнышке, потом свернули на Нельсона и миновали теннисные корты. Дальше была Главная улица, здание суда, цветочный магазин, потом железнодорожный переезд, дальше они свернули налево, на Зимнюю. Здесь я уже начала догонять их. За двести ярдов я уже слышала, как они переговариваются на бегу, как шаркают их подошвы, а за сто уже носом чуяла, как они потеют и тихонько попукивают, думая, что этого никто не слышит.

Вот кто это был.

Иоганн Нойманн, отец моей одноклассницы Лауры. Всякий раз, приезжая из Германии, Иоганн привозил оттуда марципаны, а еще учил меня летом играть в теннис.

Большой, как медведь, Том Ирвинг, торговавший подержанными машинами и отдавший мне свою ржавую развалюху почти задаром. Это он, когда я однажды шла из школы зареванная — мне было тогда лет восемь, и меня обижали другие дети, — усадил меня на скамейку, обнял по-отцовски и дал хорошенько выплакаться.

Невеличка Томас Петерс, мой детский врач, такой был низенький, что уже в десять лет я была с ним одного роста. Его моя мать звала всякий раз, когда у нас в доме что-то ломалось или отваливалось, поскольку мастер он был на все руки и мог вылечить не только ребенка, но и любую вещь.

Сол Фолкнер, о котором всегда ходили сонмища слухов, ибо он был трижды женат, очень богат и не имел детей. Это он согласился, когда я попросила, отпраздновать мой десятый день рождения в его роскошном доме с огромным бассейном да еще сам оплатил все торжество. Род его принадлежал к числу знатных и старинных, где всем мальчикам неизменно давали имя Сол Фолкнер, и люди, когда хотели попрекнуть его деньгами, называли его не иначе как «Сол Фолкнер Пятнаный» вместо «Сол Фолкнер Пятый».

Фрэнк Финни, чья семья пожизненно владела изданием «Фриманз джорнал», где Фрэнк делал подписи к фотографиям. Это он оплачивал мне поначалу общежитие в колледже, в придачу слыл большим остряком и мог кого хочешь замучить шуточками, в которых, если хорошенько задуматься, не было ничего смешного, а вовсе наоборот.

И наконец, Дуг Джонс, мой школьный учитель английского и литературы. Внешне он сильно смахивал на стареющего Джима Моррисона, и в кабинете после уроков у него вечно оседали хихикающие старшеклассницы, просившие помочь разобраться с Шекспиром. Он взял меня на роль Дездемоны в школьном спектакле, и когда я приходила посидеть с его тремя очаровательными маленькими дочурками, репетировал со мной мою партию. Что называется, натаскивал. «Нет, нет, Вилли, не пойдет. Ты должна произнести это с чувством!» — кричал он, и его дочурки заходились дружным заливистым смехом.

И вот теперь я догоняла их, с улыбкой глядя на эти родные мне спины, при виде которых на сердце стало как-то тепло. Дуг Джонс в тот момент говорил:

— …да ты просто злился и ревновал, Большой Том, так и скажи, потому что она, когда что-нибудь спрашивала, всегда поворачивалась не к кому-нибудь, а ко мне. Я боялся, ты камеру расколотишь.

Тут все посмеялись, а Том Ирвинг сказал:

Очень весело, Дуг. Ну просто очень! Хотя это правда. Никак я не думал, идя на ток-шоу, что буду там у тебя на подпевках.

В разговор вступил Иоганн и со своим немецким акцентом заметил:

— А эта Кэти Дойл фообще-то стерфоза, праффда?

Я сообразила, они обсуждают собственное интервью, которое давали в утренней программе национального телевидения — по-видимому, в связи с их участием в обнаружении чудовища. Я уже собиралась поравняться с ними и предвкушала, как крикну им любимое «э-эй!», когда между нами прогромыхал мусоровоз. Пока я ждала, чтобы гроб на колесах проехал, меня поразила ужасная мысль. В задумчивости смотрела я вслед удаляющимся «побегам».

Я поняла: оказаться моим отцом в нашем городе мог любой. И этот кивнувший мне мусорщик, и каждый из бегунов. И доктор Клуни, любитель утренней гребли, наткнувшийся на чудовище. И директор начальной школы, и тучный маленький мэр, и почтальон, и приемщик в химчистке «Кеплерз». Директор Музея бейсбола, булочник из пекарни «Шнейдере», Джон-Джон, механик из «Гаражей Дуайта». Сам Дуайт. Умственно отсталый брат-близнец Дуайта Дерек. Мой велосипедный тренер, мой стоматолог и любой из троицы стариков, что все лето режутся в парке в шашки. Владелец похоронного бюро мистер Клэпп, пастор пресвитерианской церкви, католический священник, железнодорожный магнат, биолог с выездной биостанции, городской библиотекарь, любой из отцов моих друзей — да Господи, кто угодно мог оказаться моим отцом! Даже Аристабулус Мадж! Аристабулус Мадж, умевший напустить на человека сон своим тихим чарующим голосом, голосом самого дьявола; он и выглядел-то как дьявол — сутулый, весь какой-то пупырчатый, со впалыми щеками, с глазами, посаженными так глубоко, что белков было не видно, — это он однажды прошел сквозь рой мотыльков, и те попадали наземь. Так вот даже Аристабулус Мадж мог оказаться тем, кому я обязана своим рождением. Сердце у меня екнуло, едва не остановилось, и мне показалось, я могу умереть от этого горя.