Читать книгу "Опаленные войной - Богдан Сушинский"

Бойцы понимали, что скрывалось за этими словами, поэтому могли оценить деликатность командира. Уж кто-кто, а он прекрасно знал, как вел себя Сатуляк.

Они молчали, но это было молчание, которое в их солдатском коллективе говорило намного больше, чем многословные изъяснения.

После него и беседа, которую Ивановский провел уже по материалам газеты, тоже воспринималась ими по-иному, не так казенно, как беседы, проводимые раньше. Сегодня каждый заглянул смерти в лицо, ощутив при этом пороховую гарь войны на своем собственном лице.

Ночью гарнизон дота похоронил Сатуляка вместе с другими погибшими во время артналета бойцами, в братской могиле, в роще, за второй линией обороны. В дот после этой скорбной миссии бойцы возвращались неохотно. Ночь выдалась на удивление теплой, сухой и совершенно безветренной. Залитый лунным сиянием склон долины наполняли таинственные тени деревьев, людей и руин, и от этого он казался каким-то фантастическим пейзажным полотном, развешанным над рекой от горизонта до горизонта. Впрочем, поблескивающая лунными плесами река тоже казалась картинно застывшей, бесшумной и поэтому неестественной.

У входа в дот Громов подозвал Крамарчука и Дзюбача. Они остановились в двух шагах от лейтенанта, пряча в кулаках недокуренные сигареты, и смотрели не на него, а на реку.

— Отдыхать вне дота разрешаю до часу ночи. Но только в пределах зоны, занимаемой ротами охранения.

— Лично мне бы — в пределах сеновала своей кумы, — мечтательно вздохнул Крамарчук. — Баба… должен вам доложить…

— Отставить, Крамарчук.

— Отставить, конечно, можно, хотя…

— Да, товарищ лейтенант, — вспомнил Дзюбач, — надо бы нам побрататься с солдатами, которые нас прикрывают. А то забились, как в нору… Только в братских могилах и знакомимся.

— Где ни махорки стрельнуть, — в тон ему подхватил Крамарчук, — ни о бабе-куме посудачить. Как на поместном архиерейском соборе.

* * *

Стоя в небольшом окопе, вырытом между пулеметной амбразурой и входом в дот, Андрей видел, как бойцы по одному расходились кто куда. Но большинство просто садилось где-нибудь рядом с дотом, на камень или в траву. И, судя по всему, не хотелось им сейчас ни курить, ни брататься. Просто приятно было посидеть, посмотреть на луну, на реку, на берегах которой у многих из них прошли детство и юность; вспомнить что-то сугубо свое, личное, о чем никому другому не поведаешь… Громов чувствовал, что большинству бойцов хочется провести эти минуты в одиночестве, и пытался не мешать им.

— Что, Мария? — тихо спросил он, не заметив, а скорее почувствовав присутствие девушки у себя за спиной. — Как тебе живется в этом подземном замке?

— Вам это, наверное, покажется смешным, но, когда я училась на курсах медсестер, одна гадалка, страшная-страшная такая, как ведьма, возьми и брякни: «А тебя, раскрасавица, ждет король трефовый и замок каменный, невиданный, сердцу дорогой, да только солнцем не согретый, потому как подземный».

— Так и сказала: «подземный»?

— Из-за этого «подземного» замка я и не поверила ни одному ее слову. И что удивительно. Я пришла к ней с двумя подружками. Тем она гадала охотно, на меня же только искоса поглядывала и что-то ворчала, а гадать отказывалась. И лишь в конце, когда мы уже собирались уходить, взяла и сказала вот такое, о подземном замке. Ну, посмеялись мы тогда… и забыли. А сегодня вдруг вспомнилось. Каждое ее слово. Ведь она, ведьма, так и прошамкала мне на прощанье: «Два годочка над бабкиными словами посмеешься, а на третий годочек заплачешь».

— И сколько прошло?

— Как говорила: ровно два годочка. Вот, вспомнила, заплакала…

— Придумать себе такой «замок», как у нас, в виде дота, невозможно даже в сонном бреду — в этом я с тобой согласен. Так что прости нас, королей трефовых, что не постеснялись позагонять таких, как ты, в свои «замки». Прости. Так уж случилось. Но ты, вижу, и сама становишься гадалкой.

— Да это ваш Газарян… «Слушай, дэвушка-раскрасавыца, пагадай на любов — озолочу», — Мария настолько точно скопировала Газаряна, что Громов рассмеялся. — Иди, дорогой, говорю, под сердцем согрею, всю правду скажу.

Еще там, в доте Томенко, лейтенанту очень хотелось услышать, как она смеется. Не вышло. Заметил только: когда улыбалась — нос ее как-то хитровато морщился, а глаза сужались и слегка косили. Это была улыбка ребенка, которому сходила с рук любая шалость.

Как оказалось, смех у нее был таким же по-ребячьи шаловливым.

— Только не подумайте, лейтенант… — вдруг спохватилась она. — Я ничего такого…

— Ну что ты, Мария?! Если кто-то попытается оскорбить тебя, я сам ему шею сверну. А в остальном… Наоборот… Старайся быть как можно добрее с каждым из них. Когда рядом девушка, мужчины становятся вдвойне храбрее. — Но, вспомнив Сатуляка, про себя добавил: «Не все, к сожалению». — Ты — счастливая частица той жизни, с которой многие из них уже, по существу, распрощались. Навсегда. Так что всем нам, в «Беркуте» сущим, очень повезло.

— Может, она им и нужна, моя доброта. Вот только вы… вы почему-то даже внимания на меня не обращаете. Как вышли мы тогда из Зойкиного дота, так и… будто обидела чем-то.

— Очевидно, я единственный, кто и в самом деле будет стараться не замечать тебя в этом нагаданном тебе подземном замке. Как женщину — не замечать. Пока мы в доте, для меня ты — боец, как все остальные. Во всяком случае, попытаюсь быть безразличным к тебе.

— И действительно будете не замечать… как женщину? — вновь озорно улыбнулась Мария. — Ловить вас на слове?

— Не надо.

— А «не замечать» — надо?

— Я ведь сказал, что всего лишь буду стараться.

— Тогда у меня просьба: старайтесь пореже замечать во мне бойца. Лучше…

Рядом возникла фигура кого-то из бойцов, и это сбило Марию Кристич с мысли, с настроя.

Громов тоже почувствовал, что разговор зашел в тупик.

— Пойду позвоню Зое, — совершенно неожиданно завершила разговор Мария после неловкого минутного молчания.

Громов промолчал и отвернулся. Он слышал, как девушка шагнула к нему, ощутил у себя на затылке едва уловимое касание пальцев и еле сдержался, чтобы не обнять ее.

— Знаешь, как можно связаться со 119‑м? — невольно подался он вслед за Кристич.

— Там Кожухарь. Он уже соединял меня с ее дотом.

— Уже?

— Только телефониста не ругай. Мы ведь втайне от тебя.

— Считай, что я об этом не знаю.

Громов приоткрыл дверь, и они остались одни в полумрачном тамбуре. Он и сам не понял, как его пальцы заблудились в волосах Марии, а ее теплые, пахнущие парным молоком губы — в его губах. Мгновение длилось, как вечность. Или, может, это вечность сжалась до мгновения?.. И поэтому ни один из них не решался прервать ее.