Читать книгу "Стриптиз - Жорж Сименон"

Вскоре появится и на витрине и на стенах домов в городе плакатная лента, наклеенная наискось на старых афишах, в ожидании, пока не напечатают новые:

«Мадмуазель Мадо Ле Руа — самая волнующая сенсация года».

Начали кое-что понимать и реагировать уже и остальные, а не только Селита и Флоранс. В течение вечера они мрачнели, как если бы новенькая открывала им на что-то глаза.

Резко изменилась атмосфера. Естественно, что включение нового номера всякий раз вызывало тревожное любопытство, все так или иначе сходились в напряженном ожидании того, что произойдет с пришелицей — выдержит ли она испытания, хорошая ли будет подруга…

И также уже не в первый раз хозяин проявлял интерес к артистке, но по крайней мере всегда оставался самим собой. В этих случаях жалели обычно девушку.

Но на этот раз что-то совсем иное проникло в «Монико», и только одна Селита почуяла опасность сразу же, и первый день.

— Мари-Лу, пора готовиться… Предупредите Кетти.

— Да, мадам.

Мадам Флоранс становилась заметно менее резкой и властной, и как-то сразу возникло желание быть с ней приветливее.

Леону приходилось иногда усаживаться за стол вместе с посетителями, чаще всего для того, чтобы угостить журналиста или полицейского. Но никто еще не видел, чтобы он сидел за столом два часа подряд, совершенно равнодушный к множеству мелочей, которые всегда держал в поле зрения.

Одеваясь и раздеваясь, девушки совсем не затрагивали эту тему, хотя можно было бы ожидать обратного. Не обменивались они и шуточками, которые казались бы вполне естественными в данной ситуации.

Им было не по себе, они ощущали какую-то смутную тревогу, быть может, потому, что происходящее не укладывалось в их сознание, примешивалось также чувство стыда, не говоря уж о естественном беспокойстве каждой за свою судьбу.

А не выставят ли кого-нибудь из них за дверь, раз появился новый постоянный номер? Наименее удачными считались выступления Кетти, недаром ее пускали обычно первой, пока еще не все места были заняты. Но Кетти работала здесь дольше всех. Кроме того, у нее было больше, чем у других, наглости и настойчивости, что делало ее лучшей «завлекательницей». И, наконец, — хотя об этом вслух и не говорили — она была всегда готова пойти с любым клиентом в отель после спектакля или назначить ему свидание на следующий день.

Мари-Лу тоже находилась под угрозой увольнения, потому что, несмотря на штрафы и постоянные замечания мадам Флоранс, невозможно было добиться, чтобы она мылась и отдавала в чистку платье.

Но зато у нее прекрасный и добродушный характер, и она единственная, у кого никогда не портится настроение. Это качество всегда позволяло ей с одинаковым успехом находить общий язык и с разбушевавшимся пьяницей, и с посетителем, пришедшим излить душу, рассказать свою жизнь.

Скульптурное телосложение Наташи, представленной в обнаженном виде на фотографии в витрине, привлекало, пожалуй, наибольшее число зрителей. А номер Селиты придавал заведению определенный престиж. Она была единственной профессионалкой, настоящей танцовщицей. Иными словами, благодаря ее выступлениям «Монико» приобретал облик артистического кабаре, переставал быть вульгарным местом, куда приходят только для того, чтобы поглазеть, как раздеваются женщины.

— Это буду я! — объявила Селита Мари-Лу, увидев как та стоит, погруженная в свои мысли, у двери служебного помещения.

У всех явно было одно и то же на уме, потому что Мари-Лу сказала в ответ:

— Нет, скорее, я!

С утра у них появился общий секрет. Мари-Лу вернулась рано, ибо швейцарец, как обычно, поднял ее в шесть часов утра, опасаясь, как бы не узнала об их встрече обслуга отеля. Добрых десять минут провела она в ванной, прежде чем легла; поскольку она уже три раза делала аборт и в последний раз чуть было не отдала Богу душу, то использовала теперь самые разные меры предосторожности.

Селита слышала сквозь сон, как она укладывалась в постель. Когда же зазвонил будильник, Мари-Лу направилась готовить кофе. Потом, накрыв на стол и наведя видимость порядка в столовой, пришла и сдернула одеяло, в которое закуталась Селита.

— Вставай, лентяйка! — весело выкрикнула она, хотя обычно, пока не выпит кофе, не разжимала зубов.

Селита в конце концов открыла глаза и все поняла.

Перед ней стояла Мари-Лу в расстегнутом халате, обнажившим ее толстую грудь и черный треугольник внизу живота, а на голове у нее красовалась фуражка Эмиля…

— Ну и ну! Ах ты развратница…

Что Селита могла сказать? Нет, она не сожалела о том, что сделала. За всю свою жизнь она никогда не видела, чтобы человеческое лицо излучало столько счастья, сколько было написано на лице Эмиля в эту ночь. Уходя, он неуклюже целовал ей руки и бормотал:

— Спасибо! И прошу меня простить.

— Простить за что?

И тогда он произнес фразу, которую она никак не ожидала от него и которая будет не раз еще возникать в ее памяти:

— За то, что это был всего лишь я!

Славный человечек! Вечером же, когда она появилась вместе с другими в «Монико», у него хватило такта, столь редкого у мужчин, не смотреть на нее особым образом делать вид, будто ничего между ними не произошло.

Мари-Лу вообще-то тоже оказалась на высоте. Она не стала над ней подшучивать, сразу же стала серьезной, заявив:

— Не бойся. Я никому не скажу.

И рассказала ей о том, что сама однажды переспала с этим мальчиком.

Совершенно случайно, когда зашла как-то во второй половине дня в «Монико» за платьем и хозяин отсутствовал. Это произошло в глубине служебного помещения, среди бутылок и картонных шляп, в то время как по другую сторону двери с окошечком выметали серпантин две старые уборщицы.

Мари-Лу знала, что у Селиты это все было иначе, чем у нее, ибо толстушка обладала еще одним качеством, которое нельзя было не признать. Она понимала свое приниженное состояние. Она ясно сознавала, что находится на самой нижней ступени социальной лестницы, и воспринимала себя как простую служанку, которая предпочла зарабатывать на жизнь, раздеваясь перед публикой, вместо того чтобы чистить кастрюли и мыть полы.

Наташа производила на нее сильнейшее впечатление тем, что читала серьезные книги и заметно было, что она образованная. Селита же в глазах Мари-Лу стояла еще выше. Не только потому, что у нее был отец-знаменитость, но и потому, что она была настоящей танцовщицей и выступала на большой парижской сцене.

Кетти тоже происходила из народа и провела свою юность в бедной савойской деревне. Но, как она любила заявлять, была сторонницей равноправия, и поэтому ее никто не восхищал — ни богатые, ни образованные люди, за исключением, впрочем, докторов, к которым она питала глубокое, бессознательное почтение, может быть, оттого, что противопоставляла их священникам, вызывавшим у нее ненависть со времен ее католического детства.