Читать книгу "Критическая теория - Александр Викторович Марков"

так подает эту идеологию в повседневной речи, что всем кажется, что все нормально, что все содержание высказываний отвечает здравому смыслу. Например, расистские высказывания провокационны сами по себе, но высказывания вроде «местные жители хорошо работают» или «приезжие не сразу умеют работать как надо» создают вполне продуманную идеологию, ложное сознание, хотя и кажутся сначала описанием действительного положения дел.

Дискурс для Холла – это однозначно «код», иначе говоря, идеологическое сужение высказывания, сводящее его к определенности, а значит, тенденциозности, например когда слово «человек» по умолчанию означает «белого человека из развитых стран». Первый признак гегемонизма – отсутствие разрыва между кодированием и декодированием: между тем смыслом, который в слово вкладывает производитель, и тем смыслом, который считывает аудитория. Мы сейчас видим такой гегемонизм, доведенный до предела, во всех странах мира, когда люди высказывают как свою позицию мнение из телевизора. Примерно так же простые люди реагировали на ярмарочные развлечения или на иллюзорную живопись – «петух как живой», «Петрушка пляшет как живой», – когда узнавание вещей было обязано принятию тех же представлений о жизни, которые есть у публики и у художника.

Но Бирмингемская школа обращает внимание и на те случаи, когда происходит разрыв, когда телезритель не соглашается со всем, что говорят в телевизоре, не испытывает эмоции узнавания, которая и дает услаждающее ощущение пропитанности той же идеологией. Классический пример – анализ бирмингемцами таблоидов, которые создают режим «сенсаций», не до конца совпадающий с режимом производства нормирующего высказывания, и потому оказываются поневоле менее идеологичными, чем серьезная деловая пресса, поддерживающая культурную логику капитализма.

В своей концепции «циркуляции культуры» Холл выступал скорее как классический структуралист. Как, по Лакану, «бессознательное структурировано как язык», так и, по Холлу, культура структурирована как язык. Иначе говоря, любое высказывание в культуре уже оказывается частью процессов семиотизации. С одной стороны, мы видим здравый смысл толпы, которая принимает расистскую и любую другую дискриминацию как нечто само собой разумеющееся, «но ведь мигранты совершают больше преступлений», а с другой стороны – действия интеллектуалов, которые могут оспорить эту семиотизацию, показав, в какой мере здравый смысл этот сам произведен уже предпринятыми действиями, например тем, что полиция обратила внимание на беспорядки в квартале мигрантов, но не заметила семейного насилия или злоупотребления своим привилегированным положением в квартале белых. Механизмы языка, эффекты речи, привели к пониманию мигрантов как преступников, и задача критической теории бирмингемцев понять, как именно эти механизмы заработали.

Но нужно заметить, что, с точки зрения французских постструктуралистов, например Деррида, дело здесь было не в действии метафор и метонимий, но в недостаточном действии возможностей языка, поэтому Деррида, думая, как создать социальный мир, наоборот, вскрывал этимологические ресурсы языка – скажем, что «гость» и «хозяин» сначала были одним словом, значит, можно учредить справедливые и продуктивные отношения между мигрантами и местными жителями. Кстати, похожую критику постструктурализмом структурализма я встретил сейчас, читая новую книгу Елены Глазовой о ранней прозе Пастернака, где она опровергает мнение Якобсона, что проза Пастернака построена на метонимиях, а поэзия – на метафорах, иначе говоря, что Пастернак развел эти орудия, чтобы не подчинять поэзию прозе, и наоборот. Глазова, обращая внимание на неокантианские истоки мысли Пастернака, убедительно доказывает, что на самом деле Пастернаку важно было не обособлять метафоры от метонимий, а показать, как и то и другое может поставить нас в некоторое справедливое отношение к происходящему.

Определенным вызовом для бирмингемцев стала экспансия в конце 1970-х годах феминизма и обновленного психоанализа; оба эти движения поставили под вопрос сами условия производства социально значимого высказывания, насколько данное высказывание действительно социально и политически остро, а насколько – отражает какие-то мужские привилегии или непроработанные комплексы. Пример такого теоретика во Франции – Юлия Кристева, показавшая, что любым каноническим операциям, индивидуальным или социальным, вроде похода к психоаналитику или организации политического действия, предшествует некоторый аффект, например отвращение («Эссе об отвращении»), или экстатическое переживание (исследование о Бернаре Клервоском), или иной опыт. Не случайно исследования «возвышенного», иначе говоря, катастрофического, предшествующего номерующему действию высказываний (чему мы посвятим отдельную лекцию), стали одной из основных тем французской постструктуралистской эстетики дошли и до нашего структурализма – последняя книга Лотмана же называется «Культура и взрыв» (1993).

Холл даже вышел в отставку, увидев, что его проект должен как-то меняться, хотя иногда и вел арьергардные бои против французской теории. При этом он и до отставки, и после трудился не покладая рук, учредив Международный институт визуального искусства (InIVA), который сейчас включает в себя его библиотеку и архив. Другая созданная им организация – Ассоциация черных фотографов (Autograph ABP), задачей которой было включение в художественный процесс фотографов различного этнического происхождения с целью выявить культурное разнообразие Британии. Эта ассоциация, устроительница фотовыставок, выступила защитницей цыган и других этнических меньшинств, вскрывая средствами фотоискусства проблемы, с которыми сталкиваются данные группы.

Кризис Бирмингемской школы дал о себе знать в 1990-е годы, когда был поставлен вопрос: отвечает ли описание субкультур как альтернативы господствующей коммерческой культуре реальному положению дел? Так, Сара Торнтон в книге «Клубные культуры» (1996), опираясь на идеи Пьера Бурдье, заявила, что аутентичность некоммерческих субкультур сама является конструкцией, определенным способом позиционирования себя, тогда как представители этих субкультур тоже накапливают «субкультурный капитал», выстраивают иерархии и системы репутаций, и зины, самиздатовские журналы, в чем-то парадоксально похожи на официальные журналы, а коллекции дисков – на официальные музейные собрания, тоже служащие престижу. У нас появилась очень похожая книга Михаила Берга «Литературократия» (2000), в которой он заявил, что нонконформистский некоммерческий самиздат советского времени строился отчасти по образцу официальных институций, со своими лидерами, системами производства, критериями оценки, премиями, иерархиями, и в этом смысле не был по-настоящему альтернативой официальной культуре.

Но можно усомниться в выводах обеих книг, ведь Бурдье говорил не о подражательности как таковой, а о габитусах, которые оказываются проявлены внутри сообщества. Как показывают труды Бурдье о фотографии, когда он рассматривал усредненную культуру как поддержание буржуазных привычек, он не имел в виду возможность вторичного переизобретения этой идентичности. Поэтому обе книги для меня отражают ситуацию после конца «холодной войны», когда вдруг центр доминирования в мире остался один, а при этом как-то надо осмыслить многообразие явлений в мире. Ну и сейчас исследования культуры бирмингемского типа бранят за недостаточный учет макрокультурного и макрополитического контекста, как в современном глобальном мире появляются новые формы конформизма и нонконформизма и как официальная, так и неофициальная культура оказываются опорными точками для более масштабных действий уже других структур.

Кроме того, Бирмингемская школа в целом разделяет идею Томпсона о сборке социальной