Читать книгу "Баланс белого - Елена Мордовина"

— Я не наркоман, я химик, — он проговаривал все слова медленно и как-то слишком серьезно. — Ты знаешь, сколько человек погибает? Моих друзей сколько погибло? И в Грузии, и здесь уже, как я сюда переехал?

Он вздыхает и потирает руками колени.

— Так вот, что мы у тебя нашли, это в несколько раз сильнее обычного «белого китайца», тот который обычный, да? Два года назад в Узбекистане научились его синтезировать, но это были московские химики, приезжие.

Шота широко жестикулирует при разговоре.

— Их нашли потом, много людей не успело умереть. Технологию привезли из Австрии, чтобы определять. А теперь снова появился!

Шота хлопает себя по коленям и вздыхает. Складывает руки, как будто закончил рассказывать детскую сказку. Поворачивается к Жене:

— Скажи ей, слышишь!

— Ну, что я могу сделать? Она сама должна решать. Ты, Шота, можешь сказать, что тебе это я принес на экспертизу. Я совру, что нашел. Где нашел, как нашел — придумаю, в конце концов, не маленький. У проститутки, скажу, нашел.

Лера сжимает губы так, что на щеках появляются складки, выразительно глядит на Женю, но молчит.

— Но дело не в этом, — я замечаю, что Женя всегда откашливается, когда собирается толкнуть речь. — Дело в том, что это надо быстрее остановить — представь, из одного грамма можно изготовить пятнадцать тысяч доз. Он растворим в воде, его не определить без специальной технологии. Дозировка должна быть очень точной, прямо-таки аптечной, представь только, один грамм — пятнадцать тысяч доз! А теперь представь — шаг в сторону, не в той пропорции растворили — и в одной ампуле — не две-три дозы, как обычно, а десять, к примеру. Одна инъекция — и все. Понимаешь, все!

— Это я понимаю, что ты от меня хочешь? Сдать своих друзей? Как ты это себе представляешь?

— Ты меня знаешь, то есть, не знаешь, Лера знает. Я твоим состоянием не воспользуюсь и сам в милицию с твоим Ольховским не побегу.

— Подумай, они тебя уже сдали, что ты здесь делаешь? Вспомни, где тебя подобрали? Кто тебя вот так оставил?

Шота делает обиженное лицо.

— Я не буду говорить, что все люди, которые от этого пострадают, будут на твоей совести. Это значило бы усугублять твое положение. Но ты подумай, ладно?

Наверное, я выгляжу очень растерянной. Лерка снова встает на мою защиту:

— Оставьте ее в покое. Мы подумаем, что можем сделать в этой ситуации. А сейчас просто оставьте ее в покое.

XIV

Синие таблицы. На запад, куда он поехал — Новгород-Северский.

Мы свернули на обочину северной трассы. Вокруг пустынно.

Нас встретило погожее безбровое небо.

Где-то здесь, на подступах к городу, ночевал в стогу сена Даниил Андреев, и белое вересковое поле тянулось до самого Новгород-Северского.

— Давай поедем туда.

— Нас там ждут?

— Меня никто нигде не ждет.

Он только рукой махнул.

Казалось, что мы черт знает уже где, и что все в движении, все на колесах, что сейчас же дальше — в любом направлении.

Аисты и сельские сады, магазинчик с трактором и привязанной козой, тропинки, грунтовые дороги, дома, бочки с водой, заборы, оплывшие волнами хмеля, склоны холмов, вычерченные плавлеными стеклами деревушки, изгибом подчеркивающие каждую впадину, каждую неровность склона, озера, перехлесты цветных полей — все это осталось позади.

Здесь были только полосы зеленого пространства под безмерным небом, рассеченные асфальтом, черно-белые отбойники, гладко выглаженная автострада, простреливающая вдаль за глубины неба, и струны мостов.

Автомобилей мало — в раскаленный полдень все было мертво.

Именно мертво, как в погибшей цивилизации — огромные бетонные стены покинутых заводов, будто последние кромлехи исчезнувших цивилизаций, скоростные сети автострад, прорезающие друг друга натянутыми до дрожи струнами мостов и огромное, пустое, отсутствующее небо, раскаленное до безумия.

Казалось, от жары сейчас начнут лопаться вены хайвэев.

Здесь все дышало близостью Чернобыля — дороги к мертвым городам, по-военному строгие, накаленный воздух дрожит. Дрожат в сухом качающемся воздухе струны мостов. Начальные звуки The End. Гитара Робби Кригера. Именно дрожание мертвой цивилизации — асфальта, железобетона — изысканного и утонченного, простреливающего насквозь простор, простреливающего за края, за горизонты, и при этом полное отсутствие людей, создавших все эти нагромождения, как видение, как мираж дрожит в пустынном воздухе, как покинутые города народа майя.

Все умерло, но дороги не остановить, дороги не есть нечто статичное, даже если по ним никто не движется, они направлены, они пульсируют и продолжают гонку со скоростью человеческого сознания.

От этой безумной скорости плавится асфальт. Гнать, гнать, разгоняться сквозь жару, сквозь взмывшие в небо железобетонные тончайшие пальцы.

Воздух отсутствует, вокруг только раскаленная пустота.

Гомель 115 СПб 1065.

Кузнечики не могут прыгать — жарко.

Мы проходим под громадным чудовищем моста, кажется, созданным богами тысячелетия назад, и боги покинули этот мир, мы их будто и не знали, задолго до нас.

Сейчас здесь мертво. Как в фильмах о техасских пустынных ветрах дорог. Скрипящие указатели мертвых пространств. Нет уже давно этого Петербурга. Нет Гомеля. Нет Чернобыля.

Очередной мираж убаюкивал нас голосами исчезнувшей цивилизации.

«Нет больше Петербурга. Нет Чернобыля, — шептал мой шаман. — Нет воды, мы движемся по собственным воспоминаниям, это и есть конец».

Все горизонты озвучены дрожанием этих струн.

«Человек рождается дважды, — сказал шаман голосом Генри Торо, — второй раз на дороге».

Когда мы ездили изучать бокоплавов и роющих ос на побережье Азовского моря, мы не присутствовали там. Мы возили с собой свой дом, свое окружение, свои палатки — мы присутствовали в своем лагере, где бы он ни находился, на Обиточной косе или на Белом море. На косе мы большую часть времени проводили за приготовлением пищи, чтением книг и в бесконечных разговорах о человеческих характерах, стеклянными глазами рассматривали море. Поезд перевез нас из точки в точку, пока мы спали и расписывали пулю. Мы оставались там, где мы были, менялись только декорации.

Вместо берега Днепра — берег моря. Мы проходили под пугающе пустым степным небом, вдыхали яд гниющих заливов — и не замечали этого, мы говорят о сложившихся отношениях между знакомыми, сминая нежные, молочно-зеленого цвета заросли донника, цепляющие к себе мягкими акварельными завитками. Только когда море вздыбило волну в рост человека, ракушечной дробью окатило обгорелое мясо ног, а ветер прогнал небо далеко на север, когда вой морских глубин стал срывать палатки с пустынных ночных берегов в прожекторном взгляде мертвой луны — нам стало страшно, мы начали бояться звезд и начали присутствовать действительно там, где мы были — на безлюдной, разбиваемой волнами морской косе.