Читать книгу "Баланс белого - Елена Мордовина"

— Глаза что-то замылились. Дорогу, глядите, расширяют. На такой жаре работают, черти! Денег, наверное, много платят…

Справа широкой полосой укатан был охристо-желтый песок, на котором возвышались островерхие серые груды щебня, как пирамиды египетских фараонов энной династии. Вдруг пирамид не стало — они, словно по мановению волшебной палочки, растеклись вдруг по песку, и полоса стала из желтой сплошь серая. Все время мелькала техника, возле которой копошились рабочие: курили, разгибали красные спины, скалили зубы толстым бабам с лопатами и хлопали друг друга по плечам. Небо, казалось, плясало и смеялось вместе с ними.

Водитель отчаянно сигналил медленному экскаватору, загородившему путь, радуясь, что вносит свою долю в весь этот дым коромыслом.

— Да, а вот на тему есть отличнейшая история.

Водитель кивнул, позволяя ему рассказывать.

Откинув голову, я лениво оглядывала открывающиеся просторы. Хотелось только приподняться и попросить Ольховского замолчать, но я поняла, что это не мое дело и опять откинулась.

— Аисты!

Водитель улыбнулся. Гнезда аистов были везде — на крышах, на колесах, на столбах. Мне показалось, он замедлил ход, когда мы проезжали мимо одного гнезда.

Аист изогнул шею, поднял кверху красный тонкий стилет своего клюва и так замер, купаясь в щедром солнечном свете. Летний ветерок всколыхнул облачно-белые перья на его груди, и они пышно расцвели в пронзительном, безудержно-тревожном голубом небе. Аист спрятал клюв в этом нежном белом цветке и будто насупился, обидевшись на незваный ветер.

Я до последнего момента поворачивала голову, чтобы его видеть.

Мы долго ехали сквозь это село, видели всех людей по обе стороны дороги и как бы общались с ними. Кто-то просил подвезти, водитель обязательно выражал искреннее сожаление, разводил плечами, когда ему приходилось проезжать мимо них.

Крестьяне вдоль обочин, яблони — это все было так наполнено жизнью — это небо, эти дорожные указатели, быстро сменяющие один другой, переезды через реки.

Водитель рассказывал про аистов, Ольховский кивал-кивал головой и уснул, сам от себя не ожидая, наверное. Меня тоже разморило, я почувствовала безопасность и возможность расслабиться. Тоже закрывались глаза, но я держалась — это было бы невежливо по отношению к водителю. Тогда он тихонько меня подтолкнул, указал на спящего Ольховского:

— Утомился малый.

Он вытер пот. На его шее поблескивала тонкая золотая цепочка.

— Тоже поспи, далеко, часа два еще.

Я вытянула ноги и заснула. Но сон мой был некрепким, я приоткрывала глаза, пьянела от движущегося пространства, удивлялась, как на такой жаре он может оставаться способным реагировать на окружающее, этот привидевшийся мне водитель, снова теряла его и проваливалась в свой сон.

Часа за полтора я здорово и с удовольствием выспалась. Проснувшись, продолжала разглядывать уже изменившуюся природу. Луч света выхватывал желтую бахрому на занавеске лобового стекла — она вспыхивала желтым попеременно — на подъемах.

Солнце рябило сквозь тополя, будто стробоскоп. Я закрыла глаза и смотрела картины Огюста Ренуара, только, конечно, никаких девочек с хлыстиками там не было, таких картин он вообще никогда не писал, это были мои собственные фантазии, но стробоскопирующее солнце высвечивало их из моего сознания почерком Ренуара. Вдруг стробоскоп пропал — мы проезжали высокие густые сосняки.

Я снова смотрела на водителя. Лицо из дуба, как старый потрескавшийся сундук, морщины не только расходятся от внешнего угла глаза, но и от внутреннего — и электрическими молниями разбегаются по носу, по одной морщине размазан из глаза утренний гной. Глаза тоже будто вырезаны из дерева, и губы, и даже щетина. Серый глаз, короткая щеточка ресниц вымерена штангенциркулем.

Я смотрела на его пальцы. У ногтей черный полумесяц, как будто палец часто прищемляют дверью. Шрамы на пальцах, воротник изнутри грязный, грязь тоже ветвями, как и его морщины на носу.

Машину бросало из стороны в сторону.

Гладковыбритые холмы, иногда раскроенные грубой трещиной, неслись вперехлест под недвижной синей полосой горизонта; деревьев здесь не встречалось, но если и росло дерево — то уж обязательно какая-нибудь невыразимо тучная береза или пышнокудрый дуб.

Мы проехали через дождь. Пробудился и Ольховский. Он сделал вид, что только немного вздремнул, и снова стал говорить.

Пошли какие-то дикие места, непаханые земли, болота, поймы рек, леса.

Водитель сказал, что скоро подъезжаем.

Переехав через Десну, он остановил машину, чтобы перекурить и размять затекшие ноги. Он открыл дверцу и выпрыгнул из кабины, с видимым удовольствием разминая конечности. Ольховский последовал за ним.

Ветки затрещали, они шли и о чем-то беседовали.

Я отказалась выходить, и мы поехали дальше. Наконец, автострада стала расширяться, замелькали патрули, маленький щуплый солдатик жестикулировал, но его движения были понятны только водителю. Дороги сливались, и появлялось все больше машин.

Дорожная развязка в степи, декорированная низкими кустами казачьего можжевельника, стремительно, словно грозовая туча, надвинулась на лобовое стекло. Водитель остановил машину.

— Ну что, я здесь остановлю, — он пожелал нам доброй дороги.

Мы вытащились из машины.

Оба были изморены и вяло проводили его машину взглядами.

XIII

Рядом с Зейберман и ее аспирантом сидит высокий лысый человек в растянутой футболке. Глаза его едва выглядывают из-под век, когда он всматривается в меня. Странно, по-моему, среди Леркиных знакомых раньше не было наркоманов.

— Это Шота, — затем Лерка кивает на меня. — Саша.

— Очень приятно, — отзывается лысый.

Впрочем, он не совсем безволосый. Щеки и шею покрывает заметная щетина. Из горловины футболки торчат длинные неопрятные завитки.

— Шота химик, из лаборатории сильнодействующих.

Я вопросительно гляжу на Женю.

— Он тебе сейчас объяснит.

Шота улыбается. Его лоб морщится мелкими-мелкими складочками. Вид этого просиявшего человека не может не вызывать острейшей, безусловной (в том смысле, что зиждется она исключительно на безусловных рефлексах) симпатии.

— Ты понимаешь, это очень сложный вопрос, который я тут с тобой собираюсь обсуждать. Вот это вещество…

Он так твердо произносит мягкие согласные и растягивает ударные, что его сложно воспринимать всерьез.

— Женя, ты рассказывал?

Шота поворачивается к аспиранту, демонстрируя мне свое правое ухо — плоское, будто его раскатали скалкой. Аспирант кивает.

— Честно говоря, я сначала подумала, что ты сам наркоман.