Читать книгу "Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм - Дмитрий Кралечкин"

Таким образом, одного колониализма для определения модернистского универсума недостаточно, более того, он может фиксироваться в качестве само собой разумеющегося и не приниматься во внимание, поскольку решения осуществляются не на его уровне, а в некотором условном отдалении. Воспитания требует именно такая способность к решению, то есть способность видеть неочевидное за очевидным, противодействовать логике связей и выбирать курс, который выводит к крайне искусственной, но при этом счастливой концовке. Режим «Мэнсфилд-парка» – определенно колониальный, но колониальность никак не проблематизирована, напротив, она вписана в единственное операционное пространство, в котором принимаются решения, то есть в матримониальный рынок. Можно считать это своего рода вытеснением (таким же, как классическое вытеснение рабовладельческой экономики в культуре господ, предпочитающих досуг), но оно говорит лишь об ограниченном способе кодирования. Если современный рынок требует универсального кодирования в виде ценового механизма, то колониальная система на определенном этапе требовала, по сути, кодирования в феодальных терминах «семьи», «брака», кровных связей и наследования. Само по себе это не обязательно создавало диссонанс модернистского типа, который вытесняет именно то, что грозит подрывом всей этой логики в целом (например, излишним погружением в колониальную систему, в «сердце тьмы»). Можно даже предположить, что колониальная система на этом уровне выстраивалась в качестве принципиального отставания: мы живем в меркантилистской имперской системе, но давайте делать вид, что значение имеют лишь семейные отношения наследования, давайте вести уютный девичий дневник. Источник диссонанса и напряжения, которое будет унаследовано и развито модернизмом, – не в собственно колониальной системе (она отлично присваивается и, по сути, даже не заслуживает вытеснения, не говоря уже об исключении/forclusion), а в создании своеобразного императива отставания, в ретроградном словаре, который создает социальное правило на все случаи жизни: если возникает новая социальная формация, если развиваются какие-то новые общественные отношения, имей с ними дело только так, словно бы они, напротив, были архаичны и давно знакомы. Успех имперской Британии – не в «адекватности» своему собственному положению, а, скорее, в локализованной неадекватности (отсюда сетования многих британских социальных критиков вплоть до XX века, указывавших на несостоятельность, неаутентичность большинства модернизационных шагов в Британии, начиная с революции). Если имеешь дело с инновациями, поступай так, словно бы их нет и словно бы ими можно было управлять заурядными, фамильными и фамилиарными методами (это своего рода социальное и политическое знахарство, которое, однако, не так далеко от демократической политики, предполагающей, что любые проблемы – от глобального потепления до безработицы – можно решить делиберативными процедурами).

Этот эпистемологический режим предполагает упрощение, редукцию и связанный с нею интерфейс управления и решения. Так, классический утилитаризм, получивший распространение, прежде всего, как философия управленцев, не ограниченных национальным контекстом, то есть своего рода глобалистской элиты, формировавшейся в XIX веке, предполагал радикальное «уплощение» и упрощение вплоть до элементарных полезностей, исчисление которых оказывается универсальным интерфейсом, позволяющим работать с любыми реалиями и любыми решениями (что представляется наиболее очевидным примером калькуляций и махинаций, с которыми будет бороться Хайдеггер). Модернизм следует связать с напряжением внутри этой структуры, когда либо упрощение, либо интерфейс перестает работать, выдавая ненадежные результаты и размывая границы, внутри которых они имели какой-то смысл. Решение «Мэнсфилд-парк» уже представляло собой «защиту», однако нужды в чем-то большем, по сути, не было, поскольку бесконечность колониальной системы как «другого» успешно кодировалась не столько даже в национально-промышленных терминах, сколько в принципиально иных, семейных и матримониальных. Развитие рабочего движения, марксизм, либерализация, институционализация рабочего класса – все это в конечном счете приводит, если оставаться в рамках той же схемы, к тому, что появляются не гетерогенные серии бесконечного и конечного (колонии/семейные связи), а параллельные серии, например рабочий класс в Англии и рабочий класс в Индии, который, как покажут более поздние subaltern studies, не был рабочим классом как стремящейся к субъективации социальной формацией. Эти параллели создают эффект не гармонизации, а, напротив, напряжения, соответствующий «двум» железным дорогам: реальной (по которой можно проехаться) и бесконечной, то есть системе логистики/управления, принципиально не поддающейся обыденному описанию. Удвоение бесконечностей (в частности, национального и колониального производства) создает неустойчивое положение: зачем нужны две бесконечности, можно ли выбрать из них одну или же создать какую-то иерархию соподчинения между ними, можно ли, наконец, отбросить обе?

Феноменология: полный цикл

Разбалансировка колониальной структуры, схематически здесь описанная, имеет и другую причину. В различных геополитических теориях начала XX века неоднократно подчеркивалось то, что создание Англией заморской колониальной системы позволило ей наращивать силы вне европейского театра, на котором это было бы намного сложнее. Империя – это способ благопристойного накопления власти за счет тех стран и народов, которым поначалу нет до этого дела и которые просто не понимают, что происходит. То есть это не столько приобретение ресурсов, сколько создание приватной сферы для силовой и ресурсной политики. В результате европейская сцена превращается не в «публичную» сцену (как в представляемом Арендт греческом полисе, принципиально исключающем производственные и семейные отношения), а во вторую семейную сцену, которая реализуется в режиме «Мэнсфилд-парка», режиме осторожной дипломатии конкурирующих домов (в том числе и королевских). Искажения в этот распорядок вводятся странами, которые не имеют полновесных колоний, но при этом участвуют в международной политике на общеевропейских основаниях. Германия в этом смысле становится страной, в которой модернизм выходит на поверхность: не будучи способной разыгрывать обычную колониальную и имперскую политику, она сталкивается с «тенью» бесконечного, которая отбрасывается на ее собственную территорию, на собственные социальные отношения. Для достойного участия требуются колонии, но их почти нет, однако это не выталкивает их в теневую область вытесненного или ненужного, а, напротив, ставит в центр внимания, привлекая взгляд к практикам исчисления, то есть опосредующей модернизации, которые позволяют работать с удаленным так, словно бы оно было рядом. Матримониальные контракты представляются своего рода процедурами, позволяющими вызывать «закрытые» объекты, находящиеся на большом расстоянии. Связность обеспечивается протоколами – в числе которых как реальные системы логистики, так и идеологические механизмы, позволявшие, к примеру, экспортировать либеральный дискурс в Индию. Германия вынуждена вскрывать эти протоколы, реализовывать их внутри страны в процессе модернизации, что создает эффект своего рода «неприкрытости», шоковой терапии. Шок означает не столько уровень ущерба, сколько непотаенность того, что в других случаях и в других странах удавалось держать на расстоянии и улаживать так, словно бы этого вообще нет. В результате возникает два выхода из модернизационного напряжения, которые, собственно, и создают пространство для различных модернизмов как стилей и дискурсов, то есть решений, которые на поверхности представляются противоположными.