Читать книгу "Любовь Орлова: Годы счастья - Нонна Голикова"

Почти в центре зала, напротив входа, у стены коричневый, как правило молчаливый, рояль. (Он теперь живет в Доме-музее великого русского актера М. С. Щепкина.) А справа от входа, в дальнем углу, – сам домашний очаг. Камин, большой и темный, с беленым покатым дымоходом. На большой каминной полке – как напоминание о жизни иной, бурной и дальней – огромный макет старинного парусника. И без конца можно рассматривать крошечные иллюминаторы, канаты и якоря. А как уютно утопать в кресле или на диване матового голубовато-серого шелка у живого огня. Помню, я, уже будучи студенткой, сидя вот так у камина вместе со своими бабушками-сестрами, закурила. Они, ничего не сказав, переглянулись и, наверное, подумали о том, о чем подумал бы любой на их месте: о том, как быстротечно время… Они обе курили. Любочка курила мало и редко, а последние годы и вовсе бросила. Это были сигареты «Филип Моррис», белые с коричневым фильтром. Элегантнейшие пачки – белые с бронзой – она привозила из Парижа. У нас тогда еще не продавали даже болгарских сигарет. Бабушка курила знаменитые советские папиросы «Беломор». Эти папиросы стали неким знаком времени, неотъемлемым символом целого поколения русских женщин, переживших войну. Григория Васильевича помню курившим и трубку, и сигары. И я, как сейчас, вижу его – необыкновенно импозантного, сидящего в кресле, закинув ногу на ногу, вкусно затягивающегося, выпускающего красивый дым с резким запахом. Любочка этот запах не любила, морщилась, но только иногда позволяла себе чуть отмахнуться от этого непривычного вмешательства в ничем не замутненное и неслышное дыхание дома. А он очень любил открывать и показывать пестрые яркие коробки гаванских сигар. И еще коврик у камина ее раздражал, несмотря на то, что Гриша им безмерно гордился. Еще бы! Авторская работа самого Пикассо, его личный подарок. Любочка же, когда была уверена, что он не слышит, слегка пинала коврик: «Терплю только ради Гриши!» Абстрактные изыски ее традиционно настроенная натура органически не воспринимала. Приводило ее в ужас и еще одно творение того же всемирно известного гения: черное керамическое блюдо, на котором был изображен рыбный скелет в зловещих зеленоватых тонах. Нет, в своем доме ей не хотелось никаких экспериментов. И он, как видите, за очень немногим исключением был с ней совершенно согласен.

Они оба любили свое жилище, созданное ими во всех мелочах в полном согласии. Это был еще один реально воплощенный знак их единства, нерушимого и постоянного. Не одно десятилетие приходила я в этот дом, и всегда в нем все было неизменно, все предметы были на тех же местах, ничего не менялось, хозяева дома были верны ему, как были верны друг другу, прочности своего союза. Такого же прочного и нерушимого, как эти темные балки высоко над головой, которые надежно держат белый потолок. Продуманно крупнозернистые беленые стены почти ничем не украшены, никакая пестрота не раздражает глаз и не нарушает ваш покой. Только справа от входа, у подножия лестницы на второй этаж, – яркий прямоугольник объемной керамики Леже. С этим французским художником и его русской женой Надей они были давно и хорошо знакомы. Над диваном – лавровый венок, знак победы на одном из фестивалей. На стене над роялем – смуглого дерева огромный лев, подарок мэра Праги. И над всем царят шторы – от пола до высокого потолка закрывают решетчатые стеклянные балконные двери и окна. Раздвинешь – и вся зелень травы и деревьев заливает зал. Шторы – таких ни у кого не было. На кремовом поле редко и ярко цвели цветы. Покой и праздник. А терраса, такая же огромная, как и зал, словно продолжает его прямо по газону, ничуть над ним не возвышаясь, сливаясь с ним в безупречной горизонтали. Там тот же стол со скамьями, шезлонги и кресла. В них растворяешься в зелени и солнце, и никакой дождь не страшен под высокой крышей, которую поддерживают четырехугольные белые оштукатуренные столбы-колонны. По ним ползет прямо на второй этаж дикий виноград. Осенью он вспыхивает жаркими красками и сухо шелестит. На полу террасы – черные чугунные амфоры. В них особенно хороши осенние золотые шары, сияющие в пасмурной серой мягкости воздуха солнечным светом. Весной сестра приносила охапки белоснежного жасмина, летом по черному чугуну свисали стебли прохладных голубых незабудок. Люба приносила их с долгих одиноких прогулок по любимому внуковскому оврагу. Собирать цветы, делать букеты – это был целый ритуал. Незабудки, ромашки, колокольчики. На грядках у забора – газон не допускал никаких клумб – росли астры, флоксы, розы. Цветок тщательно подбирался к цветку с учетом цвета, длины стебля, взаимосочетаемости, с таинственной точностью угадываемой ею. И она искренне огорченно отчитала как-то меня, когда я поставила в вазу цветы – прямо сразу, как сорвала, не разобрав, не облюбовав места для каждого…

Гриша иногда останавливался около букетов, задумчиво подолгу разглядывал, улыбался. В эти мгновения, казалось, он вел с ней ему только слышный диалог… Тающий след сигарного дыма, летняя легкость воздуха, мягкие, сквозь листву, солнечные блики. Блаженная тишина…

Здесь все ласкало глаз. Безупречная ровность газона ничем не нарушалась. На нем позволено было расти одной-единственной елочке. Люба с Гришей посадили ее у террасы 9 мая 1945 года – незабываемый день…

Но мы не были еще на втором этаже. А туда вела из зала элегантно изогнутая лестница, раскинувшая широким веером ступени на плавном повороте. Она была веселого светлого дерева и вела в верхний коридорчик, полный света, который лился через стеклянную дверь террасы второго этажа. В коридорчике направо – дверь в ее спальню, налево – в его кабинет и на террасу. На стенах коридора фотографии с автографами – Чаплин, Дитрих, почерк Льва Толстого на его книжке для детей: «Любочке…» Маленькая Люба сама написала письмо великому старцу и в ответ получила его детские рассказы с личной подписью. И вдруг – как удар – вас останавливает единственный в мире взгляд: подлинник Модильяни, маленький женский портрет в его неповторимой манере. Длинная шея, глаза бирюзовые, без зрачков и оттого странно глубокие, смотрящие в никуда, мимо, мимо…

Гришин кабинет в какой-то степени повторял нижний зал в миниатюре. Белые стены, мореного дуба письменный стол, темные полки. На одной из них – еще один парусник. На столе – Любочкина фотография в рамке в форме сердца. Над диваном – ее же большой живописный портрет. Удлиненные локоны, преувеличенно пышные длинные рукава вечернего туалета.

Не только из коридора, но и прямо из кабинета можно было попасть на открытый балкон. Собственно, это была крыша нижней террасы. Выходишь – и паришь над землей прямо под небом, среди листвы деревьев… На другом конце коридорчика, как я уже говорила, дверь к Любочке. Ее спальня просторна, светла, ничего лишнего. И все – в ткани. Задрапирован туалетный столик-«бобик» с оборкой до пола, затянута тканью рама огромного зеркала, двуспальная кровать. Даже стенной шкаф – все в этой же ткани. И – такие же шторы. Шли годы. Ткань изнашивалась, ее приходилось менять. Меняла ее Люба примерно на такую же, привозила из Лондона, Парижа. И казалось, что цветы на светлом фоне все те же и каждый – на том же месте… И что очень важно, стенка в изголовье кровати и центр стенного шкафа были стегаными. В центре каждого квадратика – обтянутая красным пуговка. Любочка сама обтягивала эти бесчисленные маленькие кружочки. Пришив, решала, что цвет все же не тот. И – снова… Ее частенько можно было видеть сидящей на кровати с иголкой, склонившейся над этим нескончаемым рукоделием. А ванны тогда такой тоже ни у кого не было. Она была низко утоплена в полу. Залезая в нее, не надо было задирать ногу. Один царственный шаг – и ты в воде.