Читать книгу "Риф - Алексей Поляринов"

– Вот это да! – Титов стоял, задрав голову к потолку, рассматривал огромные мозаики.

Неизвестный художник на двенадцати фресках изобразил историю города в виде величественной, почти греческой мифологии. Огромные полуобнаженные пролетарские рабочие приручали вечную мерзлоту. Квадратными молотами забивали в ее голубое брюхо трубы сулимского комбината. Как гвозди. Звуки ударов и искры автор изобразил в виде красных пятиконечных звезд разных размеров. На следующей мозаике из заводских труб уже шел серо-черный, квадратный, какой-то супрематический дым, похожий на сон Малевича. А атланты-рабочие шли дальше – покорять следующую стихию: землю, в сердце которой лежит железо, необходимое делу Революции.

– Вы где-то учитесь? – спросил Титов.

– На заочке в пединституте, – сказала она. – Два-три раза в год езжу в Мурманск – экзамены, зачеты. – Она посмотрела на него и покачала головой. – А вообще, знаете что? Нет.

– Что «нет»?

– Хватит обо мне. Лучше вы расскажите. Вы кто? Архивист? Историк?

– Я антрополог. Изучаю татуировки.

– Ничего себе. Это как?

– Ну, как. Наколки, партаки, знаки на коже.

– Это я поняла. А изучают их как?

– Эммм, ну, как сказать. Татуировки – это ведь что? Знаковая система. Если знаешь, как читать знаки, можешь многое понять о людях, которые их создают. Я давно интересовался лагерными наколками, хотел написать о них. В 82-м году наконец выбил грант и разрешение, ну, и поехал, скажем так, «на гастроли». Искал бывших заключенных, опрашивал, срисовывал их наколки. У одного из них на груди слева была метка – 2.6.62. Он рассказал мне, как его отца и двух братьев убили во время разгона демонстрации на площади. И дал адрес еще одного бывшего зэка. У того тоже была наколка, связанная со вторым июня: прямо на спине целый список тех, кого убили в тот день. Фамилии, имена. Он тоже был среди демонстрантов. Был ранен в плечо, чудом выжил. Его забрали прямо из больницы и пнули по этапу как одного из зачинщиков. В тюрьме он превратил свое тело в мемориал, в памятник погибшим. И пока сидел свою восьмерку, был уверен, что как выйдет, – вернется в Сулим и установит на площади настоящий памятный камень. – Титов вздохнул. – Потом его освободили, и он взялся за дело: стал писать во все возможные инстанции и получал отказы, но чаще – угрозы. С мемориалом была проблема – оказалось, что официально 2 июня 62-го года в городе Сулим ничего не произошло; никакой демонстрации и тем более расстрела. А если ничего не было – то какой уж там памятник. – Титов пожал плечами. – Бюрократия.

– Погодите. Я своими глазами табличку видела.

– Это контрабанда. В смысле он ее тайком установил. В администрации узнают – тут же отдерут, наверно. Он, когда приехал сюда, пошел в местный совет договариваться, а ему сразу с порога «нет». А потом угрожать начали.

– Ему? За что?

– За то, что лезет куда не надо. – Титов грустно улыбнулся и продолжил рассказ: – В общем, история зэка меня поразила, и я сам из любопытства полез в архивы – проверить. А там и правда ничего, пусто. В июне 62-го года в нескольких городах Союза повышение цен действительно бахнуло забастовками, это факт. Но ни слова о жертвах – ни в прессе, нигде. Ни комиссий по расследованию, ни судов. И даже больше – часть архивов за 62-й год зачищена, часть засекречена. Через знакомых я поднял списки осужденных за 62-й год – и нашел пару любопытных записей: нескольких жителей Сулима посадили за организацию бунта. Какого именно бунта – неясно, следов его упоминания нет. Людей сажали за событие, которого как бы не было. Я нашел одну из осужденных – она к тому моменту уже освободилась и жила в Ленинграде, – и она подтвердила слова того зэка. Ну то есть сначала послала меня. Натурально метлой гнала с порога. А потом передумала и сама меня нашла. Так я получил еще одного свидетеля. – Он обвел рукой зал ожидания. – И вот я здесь.

– Вы не боитесь? – спросила Кира. Она думала, он переспросит «чего, мол, боюсь?», но нет – сразу признался:

– Боюсь, – потом задумался над чем-то. – Понимаете, в чем дело. Любой, кто в Союзе начинает работать с памятью, первым делом сталкивается с сопротивлением. Вот прихожу я в архив и рассказываю заведующему, что расследую расстрел рабочей демонстрации 62-го года, «27 погибших», – говорю. А он мне что? Двадцать семь, говорит, это слишком много. Не могло быть так много. А я и спрашиваю: а сколько, по-вашему, было? У вас есть какие-то бумаги на эту тему? Качает головой, нет, мол, но продолжает настаивать, что цифры явно завышены. А я опять спрашиваю: то есть все же тот факт, что расстрел был, вы признаете? А он тут же: я этого не говорил, просто сказал, что цифры завышены. И вот скажите мне, – Титов серьезно посмотрел на Киру, – к чему этот торг? Что именно он хотел выиграть? За что он борется?

– А вы?

– Что я?

– Сами за что боретесь?

– Хороший вопрос. – Титов помолчал. – Когда я только начал копать, у меня была смутная идея: думал, напишу статью – о том, как изучал лагерные татуировки и нарвался на заметенную под ковер трагедию. Но оказалось, что история гораздо больше – на целую книгу. И я начал писать. 27 глав, по одной на каждого убитого. Хотел рассказать их истории. Не знаю почему. Думал, что это как-то, ну, спасет их от забвения, что ли. Что это будет какой-то важный урок – как минимум для меня самого. Поэтому и приехал – поднять архивы, собрать фактуру. – Он помолчал. – Но, знаете так бывает – ищешь одно, находишь другое. Как Шлиман со своей Троей. Копаешь, копаешь, и тут – на тебе. Вот вы когда читали имена убитых, ничего странного не заметили?

Кира попыталась вспомнить имена – там было три человека с фамилией «Пирогов», явно отец и два сына – и Кира подумала, что жена и мать этих людей, наверно, осталась жива и потеряла абсолютно всех. От мысли о ее судьбе стало особенно тоскливо.

– Нина Китце, – сказал Титов. – Она есть в списке убитых, на табличке. Единственная женщина. Все истории жертв 2 июня в целом похожи: они приехали на Крайний Север, работали на комбинате – кто инженером, кто водителем. Но товарищ Китце отличается от остальных. Она работала в другом месте и, похоже, даже не участвовала в демонстрациях, – он выдержал паузу. – И мне стало интересно – почему она в этом списке? Сначала я подумал, что это, ну, трагическая случайность. Скажем, шла мимо и случайно поймала пулю. Рикошет, бывает. Куча таких историй. А потом я поднял переписные журналы и те части милицейских архивов, на которых нет печати «не для выдачи».

К вокзалу подъехала очередная «копейка», и Титов замолчал, словно боялся, что их могут подслушать. Когда пассажиры вышли и автобус уехал, Кира спросила:

– Что вы нашли?

– В том-то и дело – ничего. Почти все замазано цензором или затерто до такой степени, что текста не разобрать. Но есть один нюанс, – он посмотрел Кире в глаза. – Поэтому я и хотел поговорить с вами. Нина Китце работала в поликлинике, заведующей. Ваша мать, Надежда Валерьевна, была ее подчиненной. И после смерти Китце заняла ее место.