Читать книгу "Бутырский ангел. Тюрьма и воля - Борис Земцов"

А ещё бывает, что вслед за мусорскими шагами может грянуть команда: «Всем выйти в коридор!».

В переводе с тюремного это означает — шмон.

В этом случае всех нас выводят в свободную камеру, предварительно обшарив, ощупав, охлопав все наши карманы, все складки нашей одежды.

Иногда в эту камеру (где можно хотя бы сидеть и, к великой радости курильщиков, курить) и не заводят, а выстраивают в коридоре.

В нашей «хате» тем временем всё перетряхивается, переворачивается, просто разбрасывается по всему пространству.

Что ищут?

Прежде всего, мобильные телефоны, спиртное, «удочки»[34], «коней»[35] и прочие самодельные приспособления, необходимые для поддержания «дороги», — главного средства тюремной межкамерной коммуникации.

Однажды у нас в камере во время шмона было обнаружено восьмилитровое полиэтиленовое ведёрко с набирающей градус брагой. Мусора, производившие обыск, не придумали ничего лучшего, кроме как вылить содержимое ведёрка на кучу, в которую в центре камеры была собрана наша одежда. В итоге — рубашки, майки, свитера, несмотря на неоднократные стирки и последующие проветривания у открытой форточки, долго сохраняли тошнотворное дрожжевое амбре.

Впрочем, тюремные запахи — это уже совсем другая тема.

Шаги, шаги…

Бывает, что среди грубого топота и тяжёлого шарканья мелькнёт что-то совсем другое. Как подростковый ломкий дискант на фоне прокуренных и простуженных басов. Это звук женских каблучков. Только здесь обнадёживаться и расслабляться не стоит. Верно, инопланетные звуки издают представительницы бутырской администрации. Верно, на слух — это что-то нежное и мелодичное, а по виду, по сути, по плоти — всё то же самое, тюремное. Те, кто издаёт эти, кажется, чарующие, звуки, так же пахнут тюрьмой, так же злобно матерятся, так же люто ненавидят нас, арестантов. Кажется, и не женщины это вовсе, а какие-то части механизма тюремной администрации. Бесполые и неодушевлённые. Просто имена у них женские и звуки при ходьбе за счёт особенной обуви они издают совсем другие.

Кстати, порой со звуками мусорских шагов на продоле происходит путаница.

Шаркающие тяжёлые звуки при ходьбе издают не только заступающие на дежурства продольные-мужчины, но и прапорщик Валентина. Ноги у неё больные: кеглеподобные икры с безобразным орнаментом выбравшихся наружу вен, торчащие из любой обуви громадные муслаки. Потому и походка у неё совсем не женская, а стариковская, тяжело загребающая, грубо звучащая. Потому и никакой в помине мелодии цокающих каблучков.

Возможно, к нашей хате Валентина испытывает какое-то особое то ли доверие, то ли уважение. Иначе как объяснить, что частенько обращается она к нам с банальными, но совершенно не характерными для этой обстановки, просьбами: «Колбаски не дадите, мы тут чайку собрались попить?», или «Лимончика у вас нет, вроде вам сегодня передачка заходила?»

Конечно, даём.

И колбаски, разумеется, вольной, копчёной, изумительно пахнущей, и лимончика, и ещё чего-либо сверх просимого добавляем — типа плитки шоколада или пачки печенья. А нам в ответ то ли в виде благодарности, то ли в качестве коммерческого эквивалента, что-то вроде послабления режима. Когда в своё дежурство Валентина разрешит свет не выключать пару часов после отбоя, когда о грядущем шмоне предупредит.

Я и представить ранее не мог, что человек может пребывать в окружении такого количества сплошь малоприятных звуков.

Ещё больше удивляло другое.

Здесь я встретил немало людей, что находятся в подобной обстановке куда больше времени чем я, но в разговорах, порою предельно откровенных, никто из них и словом не обмолвился о том, что засилье подобных звуков их беспокоит, раздражает, унижает. Регулярно в беседах я «зондировал почву» по поводу отношения моих нынешних товарищей по неволе к факту «диктатуры гадких звуков» и всякий раз или слышал однозначное «нет», или натыкался на отрицание самого факта существования подобной темы.

Выходило, будто повода для беспокойства вовсе не существует. Странно, «гадкие звуки» существуют, а неприятие или элементарное беспокойство по этому поводу отсутствуют.

Значит, или я неправильно понимаю ныне окружающую меня обстановку, или эти люди «как то не так» воспринимают действительность, которая, как нас учили, постигается через обоняние, зрение, слух.

А может быть, я уже того, начинаю сходить с ума…

В сочном и неподражаемом тюремном арго для этого явления есть немало колоритных синонимов типа: «бак засвистел», «крыша поехала», «гуси полетели».

Даже отдалённое предположение подобного диагноза не принимается!

Непростительная эта роскошь — сойти с ума, вот здесь, вот сейчас, в самом начале срока, ещё даже не добравшись до зоны. По сути, сойти с ума — это значит сдаться, выбросить белый флаг.

Это значит — капитулировать, не начав даже отстреливаться, бросить оружие и поднять руки при первом очень отдалённом появлении врага!

Отключить здравый смысл, когда он, как никогда, необходим, чтобы не превратиться в быдло, в кретина, в овощ?

Не мой путь!

Единственно верный выход в сложившейся ситуации — чем-то разбавить эти немногие, предельно однообразные, и все, без исключения, недобрые звуки. По крайней мере, для себя самого. Разумеется, за счёт резервов собственной памяти.

Значит, буду вспоминать совсем другие звуки. Из другого измерения, из вольной прошлой, очень далёкой жизни.

Благо, таких звуков — великое множество. Путешествовать в них — удовольствие. Кажется, в таком путешествии неприятных звуков не встречается вовсе.

И вспоминаются здесь чаще всего звуки самые обыденные, бытовые, домашние.

Например, шкворчание котлет, что жарятся на кухне на сковородке, накрытой крышкой. Или мурлыканье кошки, что угрелась у тебя в ногах. Даже шум лифта, позвякивание ножей и вилок, хлопанье извлекаемой из бутылки пробки — всё это, поднимаясь со дна памяти, звучит по-иному, ласково и добро.

Самые неожиданные звуки могут вспомниться здесь и обернуться из банальности мелодией, музыкой, искусством, эталоном гармонии. Скажем, диковинная, то ли забавная считалочка, то ли игрушечное заклинание, что придумала давным-давно, едва научившись говорить, моя дочь. «Кабале-хабале, коба, хоба, габале»… Что означали эти слова она и сама толком не представляла, тем более, объяснить не могла.

А сколько ещё самых разных звуков осталось в той, ныне очень резко и далеко отодвинутой жизни!