Читать книгу "Битна, под небом Сеула - Жан-Мари Гюстав Леклезио"

В это самое время Чан Су выпала самая большая удача в жизни, удача, которая должна была дать окончательное направление ее будущей карьере и сделать девочку певицей. Судьба явилась ей в образе одной продюсерской фирмы, подыскивавшей кандидатуры для записи песен и гимнов религиозной тематики. Пастор Рэндалл вызвал Чан Су к себе в кабинет. Он ни с кем еще об этом не говорил, но, если Чан Су пожелает, она вполне может стать той самой певицей, которую ищет фирма. Сердце у девушки бешено заколотилось: она давно уже мечтала о том, что сказал сейчас пастор, – что придет когда-нибудь и ее час и она сможет наконец посвятить себя тому, что любит больше всего на свете, – мечтала и не могла поверить в такую возможность. Но в то же время она сомневалась. А согласится ли бабушка? Одно дело петь в церковном хоре для прихожан и совсем другое – петь для продюсеров, зарабатывая при этом деньги. Она стояла перед высоким мужчиной, заложив за спину руки со скрещенными пальцами – на удачу. Она не знала, что ответить, чувствовала, как краснеют щеки, и ей было стыдно, что это заметно.

Прослушивание состоялось на следующий день в помещении студии «Иерихон», на другом конце города. Чан Су отправилась на встречу на метро и у входа в здание увидела пастора Рэндалла, стоявшего посреди небольшой группы людей. Нарядная, немного высокомерная женщина провела ее в студию звукозаписи. Для пробы, с согласия Рэндалла, было выбрано песнопение на английском языке, девушка плоховато знала этот гимн, но слышала его по радио. Там были такие слова:

King of all days

Oh so highly exalted

Glorious in Heaven above

[…]

Here I am to worship Here I am to bow down…[44]

Чан Су набрала воздуха в легкие, выпрямилась, слегка откинувшись назад, и запела своим чуть низковатым голосом, без аккомпанемента. Постепенно ритм музыки увлек ее, и она стала раскачиваться в такт пению, закрыв глаза, словно стояла перед толпой прихожан на церковном помосте:

Here I am to worship Here I am to bow down…[45]

Закончив, она открыла глаза. Операторы звукозаписи, нарядная женщина и даже пастор Рэндалл смотрели на нее, и по их взгляду она поняла, что ее берут. Тело била дрожь, и, покидая студию после подписания контрактов, она вынуждена была опереться о руку пастора. Она словно заново родилась в каком-то новом мире, под новым солнцем, ей не терпелось поделиться новостью с бабушкой, но, услышав о подписанном ею контракте, та воспротивилась:

– Как это шестнадцатилетняя девочка может что-то там подписывать? Это даже смешно! Разорвать эту бумажку и не думать о ней больше!

Последовавшие за этим недели были для Чан Су очень трудными. Упрашивать бабушку она не смела, но мысли о новой жизни – жизни певицы, крутились у нее в голове днем и ночью – ночью особенно, доводя до головокружения.

Рэндалл решил переубедить строгую даму. «Это же для веры нужно, не для развлечения, – говорил он. – Дар свыше – никто не имеет права его отменять». В конце концов старая дама уступила: пусть Чан Су записывается два-три раза в неделю, только чтобы это не сказалось на ее учебе и христианских обязанностях. В тот день Рэндалл позвал Чан Су к себе в кабинет, чтобы объявить ей хорошую новость. Это было в будний день, незадолго до полудня, в здании в это время никого не осталось. Когда Чан Су отправилась на эту встречу, у нее сильно билось сердце, потому что пастор успел сообщить ей, что добился согласия ее бабушки и что она сможет начать записываться и стать ведущей певицей студии «Иерихон». Но она и подумать не могла, что пастор устроил ей ловушку.

«Подойди, девочка», – сказал Рэндалл, когда она вошла. В кабинете было жарко от полуденного солнца, пробивавшегося сквозь задернутые красные шторы. В этом полмраке, в тишине закрытой церкви было нечто возбуждающее. Сцепив за спиной руки, Чан Су слушала, как стучит у нее в груди сердце. «Подойди, не надо меня бояться, мы же давно знакомы с тобой, правда?»

Почему он так говорит? И голос у него странный: не тот громкий голос, которым пастор Рэндалл отчитывал по воскресеньям прихожан, и не тот тихий, чуть слащавый голосок, которым он подпевал священным песнопениям, когда аккомпанировал хору на пианино, напирая на «а» и «о» и особо четко произнося «ч» и «к». Сейчас его голос был похож на выдох, затихавший на сжатых зубах, словно он нашептывал ей какую-то тайну. Чан Су слушала его, не в силах двинуться с места – ни подойти к столу, как велел ей пастор, ни отпрянуть. Ее ноги словно приросли к деревянному полу кабинета, она стояла почти не дыша, опустив глаза, ожидая того, что случится дальше, что обязательно должно случиться, как в страшном сне.

«Чан Су, Чан Су, я все время думаю о тебе, ты – моя девочка с красивыми ножками, ты – мой огонек во тьме, знаешь ли ты это?»

Пастор Рэндалл не встал из-за стола, но его длинное тело наклонилось вперед, постепенно соскользнуло со стула и оказалось вдруг всего в нескольких сантиметрах от Чан Су; она чувствовала это, хотя и не видела, ей казалось, что этот человек, обычно такой чопорный, отстраненный, вдруг уподобился змее, извивающейся на поверхности стола, лицо его приближалось к ее животу, груди, он продолжал говорить, она чувствовала на платье горячее дыхание, но слов не понимала, только слышала, как он шепчет что-то, с присвистом повторяя ее имя, – настойчивые, низкие звуки, вздохи, перемежающиеся с молчанием.

«…Красивые ножки, красивые ножки…» – твердил голос, и Чан Су не понимала: неужели он это о ней, о ее ногах, ее теле. Теперь она смотрела на него, видела капельки пота, блестевшие у него на лбу, там, где волосы уже совсем поредели, и на кустистых бровях, видела его веки, серые и морщинистые, видела его тело, мятый воротник белой рубашки, упирающиеся в стол локти, испещренные ветвистыми венами руки, двигавшиеся по столу словно два мускулистых темных зверька. Руки, завладевшие ее ногами и теперь медленно поднимавшиеся выше, к запретным местам.

Я умолкла. Смотрю на Саломею, голова у той склонилась набок, словно шее недостает сил, чтобы держать ее прямо, кожа на лице стала землистой, веки сомкнуты. Когда я перестаю говорить, она открывает глаза и смотрит на меня – не знаю, что читается в ее взгляде: страх или гнев. А что она думала? Что я буду рассказывать ей сказки про фей и принцесс, про волшебную голубую страну? Когда моя тетя Ми Гён рассказывала свои истории про вампиров и оборотней, про злых духов и колдунов, гладя меня по волосам, все мое тело била сладостная дрожь, как будто я подглядывала через какую-то запретную дверь и мне открывался темный мир, мир зла, лежавший совсем близко от поверхности обычной жизни, тут, рядом, стоит протянуть руку. Это ощущение я и хотела передать Саломее.

– Рассказывай дальше, пожалуйста, онни!