Читать книгу "Большая охота на акул - Хантер С. Томпсон"

Таков был стиль Леона на Олимпиаде, и зрелище наводило ужас. Он загонял противника туда, откуда тому некуда бежать, а потом в первом же раунде из стойки-«треножника» наносил парочку своих сотрясающих мозги ударов. На Олимпиаде у поединков всего три раунда, и когда тебя так отделывают в первом, времени оправиться не остается…

…даже не захочешь оправляться, едва сообразишь, что у зверюги, к которому тебя вытолкнули на ринг, обратной передачи нет и что он с равной вероятностью атакует что телефонный столб, что человека.

Немногие боксеры способны справиться с таким стилем тотальной атаки и не уйти в глухую в оборону, чтобы придумать новую тактику боя. Но за три раунда такого не успеешь, как не успеешь и за десять, двенадцать, даже за пятнадцать, потому что Леон не оставляет времени на размышления. Он раз за разом наскакивает, молотит. Упершись в пол и подавшись навстречу третьей «ноге Треножника», он может разом нанести три-четыре удара с обеих сторон.

Впрочем, бедолаги, которых Леон разделал на Олимпиаде, были любителями. И все мы стали чуть-чуть беднее от того, что золотую медаль он завоевал в легком весе, потому что, будь он на несколько фунтов тяжелее, ему пришлось бы выйти против элегантного кубинского чемпиона Теофило Стивенсона, который все три раунда дубасил бы его как грушу.

Но по причинам своим собственным и Фиделя Кастро Стивенсон, олимпийский чемпион в тяжелом весе на Олимпиаде и 72-го и 76-го годов и единственный современный тяжеловес, у которого достанет и ума, и физической силы драться с Али, пожелал остаться «чемпионом мира в тяжелом весе любительских игр» и не совершать последний рывок на великий ринг, каким стал бы его бой с Мухаммедом Али.

Какие бы причины ни заставили Кастро решить, что матч Стивенсона с Али (будь то в 1973-м или 1974-м, когда Мухаммед завоевал сердца и умы всего мира победой над Джорджем Фореманом в Заире) не в интересах ни Кубы, ни Кастро, ни, возможно, даже самого Стивенсона, они навсегда будут сокрыты черным туманом политики и убеждением таких, как я, что те же самые дурацкие политические императивы, погребшие под наследием провала и позора все прочие проблемы нашего поколения, были истинной причиной, почему двух великих гениев-тяжеловесов нашего времени так и не выпустили на один ринг.

Таково мое личное мнение, хотя даже мои друзья в «индустрии бокса» отмахиваются от него как от дурацкой ерунды недалекого писаки, который умеет рассказать про наркотики, насилие или политику президентских кампаний, но никак не добьется успеха в их мире. Бокс.

Это ведь «эксперты» снисходительно хмыкали, когда я в Лас-Вегасе говорил, что принимаю любые ставки на Леона Спинкса против Мухаммеда Али из расчета десять к одному, а с тем, кто умеет считать, готов столковаться на пять к одному или, может, на четыре. Но никто в Вегасе, способный выплатить хотя бы половину выигрыша, не соглашался принимать ставки даже восемь к одному.

«Экспертов» всех областей объединяет одна отличительная черта: они никогда не поставят деньги или что-либо еще на то, в чем, по их заявлениям, они убеждены. Потому они и «эксперты». Они вальсируют по минному полю рискованных утверждений, которое отделяет политиков от азартных игроков, а когда ты достиг высот, с которых можешь называть себя экспертом, чтобы не скатиться оттуда, надо подстраховывать свои ставки (оглашаемые и неоглашаемые) так искусно, чтобы твою высоко ценимую репутацию не подмочило ничего, ну разве какая-нибудь нелепость, которую можно списать на божий промысел.

Например, я живо помню собственное разочарование, когда Норман Мейлер отказался ставить на свое почти стопроцентное убеждение, что Джордж Фореман слишком силен и что Мухаммед Али не справится с ним в Заире. А еще я помню, как в Лас-Вегасе меня хлопнул по груди спортивный журналист из Associated Press, когда однажды в «Хилтоне» в баре при казино разговор зашел про бокс.

– Леон Спинке тупой карлик, – рявкнул он в оскалы прочих экспертов, собравшихся послушать, кто что думает о бое. – У него столько шансов выиграть чемпионат в тяжелом весе, как у вот этого парня.

«Этим парнем» был я, и свою полнейшую убежденность репортер АР подчеркнул, стремительно ткнув меня в солнечное сплетение.

С тех пор я не раз поминал ему тот разговор. Когда я сказал, что дословно процитирую его слова как крупицу предматчевой мудрости, он переменился в лице и сказал, что если я собираюсь сослаться на его случайную глупую фразу, то пусть уж буду достаточно честен и объясню, что он «был с Мухаммедом Али так долго и пережил с ним столько диких сцен, что тогда просто не мог пойти против него».

Ну… это мое последнее приключение в спортивной журналистике, и, откровенно говоря, мне плевать, покажется ли оно внятным читателям. Особенно потому, что вы, мелочные жадюги, попытались поместить полноцветный разворот X…* прямо посреди моего материала.

Где-то в папках у меня есть письмо от рекламного агентства корпорации «Хонда» в США. Там говорится, что они предпочли бы, чтобы мой имидж не идентифицировался с Rolling Stone. За годы эти тупые жестянщики завалили меня такой горой оскорблений, что я задался вопросом, а с нормальными ли людьми мы вообще имеем дело, если они настолько охренели, что хотят поместить гигантскую рекламу «Хонды» прямо посреди моей статьи.

* Имя производителя было в последнюю минуту удалено издателем после гневных и алчных обсуждений с рекламным отделом RS. – Примеч. авт.

Да пошли они. Я даже хоронить Ричарда Никсона на «хонде» бы не поехал. Из моих знакомых «хонда» была только у Рона Зиглера. Завел он ее себе еще в Сан-Клементе, перед самой отставкой, и, помнится, Рону, по причинам, которых я так и не понял, очень хотелось одолжить ее мне. Как-то на вечернике в доме Никсона я, одурелый от мескалина, запросто болтал с Роном, Генри Киссинджером, генералом Хейгом и прочими этого типа, и все они были тогда очень приветливы… даже со мной. Среди приглашенных оказалась Энни Лейбовитц, и я уговорился с Зиглером, что на несколько дней махну мой «датсун» на его «хонду», а тем временем заместитель Зиглера Джеральд Уоррен и Энни потешались над Киссинджером, который решил, что я «полковник ВВС в штатском».

– Скажи ему, что он прав, – шепнул я Энни. – Обменяем «датсун» на байк Зиглера и завтра утром спустим его прямиком с пирса Лагуна-бич. Я на полной скорости съеду на байке с пирса. У тебя получится несколько хороших кадров, когда перед самым ударом я вздерну байк в воздух. А Рону мы подарим фотку с автографом от «полковника».

* * *

Ох, ну вот опять меня тянет на старые добрые времена, когда мужчины были мужчинами, веселье – весельем, а благовоспитанный доктор ВВС еще мог, не вызывая скандала, пить коктейли с президентом.

Это было до того, как «уехал цирк», как резко припечатал Дик Гудвин, когда мы сидели в вашингтонском кабаке в день отставки Никсона. И верно, с тех пор все посерело. Гамильтон Джордан слишком растолстел, чтобы ездить на мотоцикле, а Джоди Пауэлл уже не способен гонять.

Господи! Как низко мы пали! Неужели Рон Зиглер был последним вольнодумцем в Белом доме? У сестры Джимми, Глории, есть большая «хонда», но ей не позволяют заезжать севернее Чаттануги, а остальная семья залегла на дно, лихорадочно изобретает формулу, как превратить арахис в швейцарские франки.