Читать книгу "Надпись - Александр Проханов"

- Но ведь это экспериментальная установка, - снова не удержался Коробейников. - Этот метод проблематичен.

- Здесь тоже все решено. Метод оксигенации, то есть кислородного питания, уже практикуется при лечении высших лиц государства, - так же сухо, со скрытым раздражением произнес Марк Солим. - Я звоню вам не для того, чтобы просто проинформировать о предстоящей операции. Как вы понимаете, Елена мне очень дорога. Самый дорогой для меня человек. Малейшая угроза ее благополучию, не говоря уже о жизни, заставляет меня предпринимать максимум усилий. Вот и в этом случае я делаю все, что могу. - Он замолчал, и Коробейников чувствовал, как ему нелегко, как борется он с собой, чтобы продолжить разговор. - Тут будут использованы все имеющиеся в распоряжении средства, включая и почти недоступные, как упомянутая мной барокамера. Но один акушер-профессор, практиковавший за границей, сказал, что роженице помогает присутствие рядом отца ребенка. Существуют биологические поля, энергетический обмен между отцом ребенка, ребенком и роженицей. И вот я обращаюсь к вам с просьбой. Вы понимаете, как это для меня нелегко. Я прошу вас во время кесарева сечения находиться рядом.

Коробейников был ошеломлен. Говоривший с ним человек, оскорбленный им и обманутый, имевший все основания ненавидеть его, желать его смерти или по меньшей мере желать полнейшей от него изоляции, теперь обращался к нему. Возвращал его в круг своих больных, сокровенных проблем, куда путь Коробейникову был запрещен. Это говорило о том, как беззаветно он любит Елену, как беспредельно ею дорожит, как пренебрегает собой, своим оскорбленным самолюбием, попранной гордыней. И еще это говорило о том, какой завязался узел любви и ненависти, вероломства и извращенной страсти, нежности и смиренного покаяния, куда оказались затянуты несколько судеб, одна из которых, Рудольфа Саблина, уже оборвалась, а другие никак не могли разделиться.

- Вы готовы выполнить мою просьбу? - спросил Марк Солим.

- Да, - глухо ответил Коробейников.

- Приходите завтра в клинику к доктору Миазову. Я вас встречу.

Наутро Коробейников оказался у стеклянной призмы кардиологического центра, напоминавшего блестящий дождь, падающий на старинные клиники, больничные парки, монументы знаменитых русских врачей, одни из которых держали в руках печальные бронзовые черепа, а другие опустили на бронзовые колени усталые от операций руки. Перед входом его встретил Марк Солим. Коробейникова поразила перемена, случившаяся с вальяжным артистичным весельчаком, удачливым дельцом, ироничным философом, душой политических и богемных салонов. Пышная седина поредела, потускнела, как тускнеет запушенное, давно не чищенное серебро. В умных, хохочущих и циничных глазах появилось выражение тревоги, нежности и мольбы, как если бы в его доме находился страдающий, беззащитный и дорогой человек. Он ссутулился, ровный розовый цвет его мясистого лица наполнился желтизной, складки высохли, углубились, делали лицо неуверенным и болезненным. Он перешагнул черту, за которой мужчину покидают последние витальные силы, остатки мужского куража, нерастраченной плотоядности, и наступает быстрое, необратимое старение.

Он не подал Коробейникову руку, только сказал:

- Спасибо, что пришли. Тут принято надевать халат и бахилы.

Они оба облачились в белые халаты и шапочки, натянули на ноги матерчатые рыхлые чехлы. Стали похожи на других обитателей стеклянного дома, его кабинетов, лабораторий, операционных. Поднялись в лифте. Марк Солим, ориентируясь в коридорах и переходах, ввел его в просторную залу.

Окруженная стеклянными стенами, под высоким потолком, среди обильного света стояла барокамера - стальной, округлый белоснежный кокон с иллюминаторами, люками, герметическими дверями. Блестели хромированные детали. Сквозь корпус внутрь погружались трубы, электрические провода. Стояли красные и синие баллоны. Мерцали манометры, циферблаты. На экранах осциллографов пульсировали сигналы, бежали синусоиды, летали бесшумные светляки, оставляя гаснущие следы. На корпусе барокамеры висели телефонные трубки, по которым можно было переговариваться с находившимся внутри персоналом. В иллюминатор было видно, что внутри горит электрический свет, развернут операционный стол, сверкают люстры, разложены хирургические инструменты.

Вид установки поразил Коробейникова. Сделанная из стали, насыщенная приборами, подключенная к магистралям газа, электричества, системам связи, она была искусственным лоном, откуда должен был родиться ребенок. Была машиной, в которой соединялись живая материя и рукотворные механизмы. Реактором, в котором из газа, электричества, химических эликсиров создавался искусственный человек. Любовные страсти, приступы ревности, инстинкты продолжения рода, мучительная этика отношений были подключены к машине, анализировались с помощью осциллографов, циферблатов, чувствительных датчиков. Мегамашина, от которой он старался укрыться, спасаясь от нее в экзальтированных молитвах, неистовых страстях, стихийных порывах и творчестве, была вездесуща, проникла в святая святых, становилась искусственной маткой, откуда на свет был готов появиться его синтезированный сын. Это было похоже на помешательство.

К ним подошел доктор Миазов.

- Дорогой Марк, не волнуйтесь, все будет благополучно. Привлечены лучшие специалисты. Сама установка прошла экспериментальную стадию и уже включена в число апробированных методик. В барокамере принимали роды у племянницы нашего крупнейшего военачальника, не стану называть его имя. Здесь сделали пикантную операцию по удалению геморроя у одного из членов Политбюро. Так что вы не волнуйтесь, мой дорогой, все будет замечательно.

Миазов узнал Коробейникова, припоминая их недолгую встречу в салоне на Сретенке.

- Похвально, что вы не оставляете Марка в эту тревожную минуту. В такие минуты друзья должны быть рядом. Бог дарит Марку сына в столь зрелые годы. В этом есть что-то библейское, не правда ли? Мы сделаем все, чтобы сберечь этот Божий дар. - Он снова повернулся к Марку, пожимая ему руку. - Я буду следить за операцией. А пока мне надо уйти. - И он удалился, хрустя ослепительно-белым халатом.

В барокамеру проследовала бригада врачей, мужчин и женщин в зеленоватых облачениях, чьи лица до глаз были занавешены масками. Отворили овальную, как в борту самолета, дверь, захлопнули, породив мягкий удар воздуха, дохнувший сладковатым эфиром.

В иллюминатор было видно, как они окружили стол, перебирают инструменты, переставляют флаконы, поднимают и опускают дыхательный прибор с ребристой трубкой и маленьким вентилем.

Коробейников смотрел на ослепительную жестокую сталь, на пластмассовую маску с очертаниями рта и губ, и ему становилось невыносимо. Какая-то жуткая, непреложная закономерность привела его к барокамере из давнишнего, чудного вечера, когда они с Еленой летели по ликующей Москве с разноцветными фонтанами света, и он восхищался ее близким прекрасным лицом, белой шеей, пленительными глазами, отражающими блеск и сверканье города. Их любовь, красота ее божественного тела, там, на темной опушке, среди бесшумных шаровых молний, и в зеркальной спальной на розовом покрывале, и в рубиновом свете догорающего камина, - все это превратилось в муку, истерику, нестерпимую боль и позор, в страшную сталь хирургов, в пыточную маску для ее утомленного, измученного лица.