Читать книгу "Катарсис-1. Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея - Алексей Меняйлов"

Итак, единственно к чему невозможно прийти «логически», исходя из ложных посылок, — так это к тому, который из семи дней богоданный. Отсюда получается, что принцип мышления «суббота в субботу» — основание не просто жизненных правил, но проявление принципов и духа, эротической совместимости в частности.

Трудность для Ала состояла в том, что объяснить всё это другому человеку логически-цифровым способом невозможно. Фазовое совмещение с ключевым днём недельного ритма происходит подсознательно, логические вокруг построения — не более чем следствия. Следствия же имеют свойство отрываться от породившего их основания, тем превращаясь в формальность и разобщая людей.

Ал встречался с Галей три дня из четырёх (она работала, как принято говорить, «сутки через трое»). Они ходили на вечерние лекции в Третьяковку, на элитарные фильмы в Музей кино, в Хаббард-центр, и первое, чем интересовался Ал, вступая на эскалатор метро, длинный он или нет: от этого зависила продолжительность поцелуя. Чем больше он занимался психокатарсисом с Галей, тем строже и мощнее становилось у неё понятийное мышление и тем иной раз больше требовалось Алу времени, чтобы постигнуть некоторые её мысли. Она заговаривала и о взаимоотношениях с Богом, причём иногда в форме обсуждения религиозных воззрений, но Ал ужасался при мысли, что, начни он говорить о своём восприятии мира на доктринальном языке, то все дружеские отношения тут же сразу и кончатся, поэтому всякий раз усилием ума находил изощрённые лазейки, чтобы от погружения в религиозные вопросы ускользнуть. Прошло почти два месяца, а в этом отношении почти ничего не менялось. Однако вечно так продолжаться не могло.

И, наконец, он решил дать ей набор своей первой книжки — повесть и цикл рассказов о Понтии Пилате — для корректорской правки. Она давно предлагала ему в этом помочь (да что там — просила!), собственно, с той самой минуты, как узнала, что Ал ещё и пишет и даже готовит к публикации книгу. Ал отнекивался, объясняя свой отказ самыми несуразными причинами. Истинная же причина заключалась в том, что он попросту боялся потерять Галю — первую в его жизни женщину, с которой поговорить действительно было интересно: по текстам произведений можно выявить его доктринальные воззрения (кроме субботы), а в предисловии и вовсе было написано, что Ал — верующий и одно время работал при духовной академии переводчиком богословских текстов…

— Вот, — сказал Ал, когда они подошли к Галиному дому, и достал из сумки распечатку своего сборника.

— Наконец-то, — обрадовалась Галя. — А я уж было перестала надеяться, что ты окажешь мне такую честь, — шутливо сказала она.

— Так получилось, — замялся Ал. — Я тебе позвоню завтра на работу, ладно? — и, уходя, поцеловал Галю так, как будто расставался с ней навсегда.

Из конструкторского бюро, в вычислительном центре которого работала Галя, основная часть сотрудников уходила в пять, а она ещё с двумя женщинами оставалась там до утра — следить за работой больших счётно-вычислительных машин. Часов с шести посторонних в вычислительном центре точно не оставалось, и потому это и было самое удобное для звонка время: подслушивать некому, соответственно и стесняться тоже некого. Но Ал позвонил полшестого.

Галя подняла трубку сразу.

— Что случилось? — встревожился Ал, услышав, что она плачет навзрыд.

— Чи… Чи… К-книгу твою читаю, — наконец справилась она.

«Это конец, — понял Ал, и сердце его оборвалось. — Всё…»

— Что именно?

— Про… про монахов.

— Тебе жалко Альменде?

— Ме… Ме…

Это было не «да» и не «нет», сл`ова же, продолжающего эти две буквы, Ал представить не мог, и оттого с каждым повторением они становились всё страшнее и страшнее.

«Ну, что ж, — успел подумать Ал, — иначе и быть не могло…»

— …ме…мелко п-плаваешь. На…конец-то я встретила человека, который мыслит так же, как и я…

Про монахов был только второй от начала сборника рассказ, ещё оставались четыре про Понтия Пилата, которые людей шаблонного мышления приводили в состояние прямо-таки звериной ярости, поэтому у Ала ещё оставалась возможность всё потерять. Кроме того, первое впечатление от его текстов могло пройти и смениться чувством, которое власти усиленно и небезуспешно прививали населению: ненавистью ко всякому сектанту. Впрочем, не случилось ни того, ни другого — Гале последние рассказы понравились даже больше первых. Но Алу, прежде чем он об этом узнал, ещё предстояла беспокойная ночь. И, между прочим, небезосновательно: как и положено, ко всем сектантам Галя относилась с ужасом.

— Спасибо тебе, Алёша, — сказала Галя, когда на следующий день вечером они встретились на «Проспекте Мира». И дотронулась до его руки.

До каморки они дошли молча.

Повезло им и на этот раз: вновь соседки дома не оказалось. Но на этот раз табуреток с кухни они брать не стали, а из клеёнки и двух сложенных вчетверо штор сделали подобие ковра — для мягкости.

— А теперь ты меня послушай, — сказал Ал тоном, видимо, весьма похожим на тот, которым почти два месяца назад Галя здесь же, в этой каморке старинного московского дома, сказала Алу: «Можно мне Вам исповедаться?» — И постарайся, если сможешь, не перебивать.

Ал сел на «ковре», по-восточному скрестив ноги, и, смотря поверх Гали в верхнюю, не закрытую бумагой часть окна, за которым угадывалось небо, стал рассказывать:

— К своим 29 годам (восемь лет назад!) я поразительно хорошо сохранился. Сохранился в том смысле, что, хотя читал много, про Христа не знал практически ничего. В буквальном смысле ничего. И это несмотря на то, что читал и Достоевского, и Толстого, и многих прочих не мыслящих себя вне религии писателей. Конечно, режим в стране был такой, что люди боялись в доме Евангелие не то что читать, но даже просто хранить. Не говоря уж о том, что купить его было просто невозможно. И всё-таки, мне кажется, из обрывочных упоминаний о Христе даже в разрешённой художественной литературе некое познание обрести всё-таки можно было — мне же удалось не знать ничего… Сохранился, и это при том, что, когда мне было лет пятнадцать или шестнадцать, Евангелие я в руках всё-таки держал. Друг у меня был в школе — Лёня, он мне и дал. Смешно сказать, но я там тогда тоже ничего не понял. То есть настолько ничего, что даже не понял сюжет — за что и почему Его распяли. А раз не понял, то, соответственно, ничего и не запомнил… Одну притчу, правда, запомнил. Которую, как и прочие, тоже не понял. А запомнилась она мне потому, что показалась особенно бессмысленной. Там речь шла о том, как нанимали работников для уборки винограда. Нанимали в несколько приёмов: первых утром, а когда стало ясно, что до вечера всё убрать не успевают, то пошли и наняли ещё других, а третьих, по той же причине, вообще за час до конца работы. Когда же стали расплачиваться, то всем заплатили одинаково. Я тогда и подумал: как глупо! Ведь тем, кто работал всего час, можно было заплатить в десять раз меньше! Или хотя бы в пять. А всем поровну заплатить мог только идиот. Деньги — деньги! — зря потрачены. Вот бы их лучше мне!.. Потому, видно, и запомнил… Вот, собственно, и все мои познания о Евангелии. Вот я и говорю: хорошо сохранился!