Читать книгу "Плохая хорошая жена - Вера Колочкова"

— Так вам кого, я не понял? — снова настороженно улыбнулся парень.

— А… Вероника… Она… — совсем не слыша своего голоса, проговорил Игорь.

— Вероники сегодня не будет. А вы кто? Вы…

— А я — это я.

Игорь тряхнул головой, словно отогнал от себя наваждение, потом протянул руку и резко отодвинул эту неземную загорелую красоту в сторону. Протопав прямо в ботинках в комнату, рванул на себя по очереди ящики письменного стола, сгреб в кучу все до единой бумаги и снова прошел к двери, не обернувшись даже на прижавшегося спиной к стенному шкафу испуганного красавчика, будто и не было его тут вовсе. Не дожидаясь лифта, дробно застучал ботинками по лестничным ступеням, уходя побыстрее от этого места, от боли, от обиды, которая уже бежала за ним по пятам. Была она, обида, лицом почему-то похожа на этого знойного красавчика и приплясывала у него за спиной, проговаривая что-то мерзкое. Что-то вроде — вот тебе твое семейное счастье, которого ты так хотел… Вот тебе, белобрысый праведник, расплата за твою неуемную наивность-правильность…

Заскочив в машину, он с досадой бросил бумаги на заднее сиденье, и они посыпались, будто испуганно, на пол, скользя одна меж другой гладкими поверхностями прозрачных файлов с белыми дырочками по бокам. Каждая бумага — в отдельном файле. Все как надо. Все аккуратно. Все как и полагается… Потом, резко повернув ключ зажигания, нервно-неправильно вырулил с маленькой парковки и рванул через темную арку на яркую, залитую вечерними огнями проезжую часть — побыстрее отсюда, от этого места, от обиды, которая все еще хохотала куражливо ему вслед.

А Стас, закрыв за ним дверь, пожал удивленно красивыми плечами, и вернулся в комнату, и плюхнулся снова в мягкое удобное кресло перед телевизором, и протянул руку к столику, где стояла ополовиненная уже бутылка холодного немецкого пива…

Глава 8

Веронику долго и нудно рвало под чахлый заснеженный кустик во дворе дома в Востриковом переулке. Она поднималась ненадолго с корточек, вдыхала жадно морозный воздух, и снова коленки ее подгибались сами собой, и снова давно уже пустой желудок выворачивался наизнанку, больно дергая измученную вконец этими его упражнениями диафрагму. Она и сама не могла объяснить толком, от чего ей было так плохо — от выпитой без привычки противной Катькиной водки, от маминых злобных, полностью истощающих ее нутро капризов или от вида и запаха перепачканных ее дерьмом простыней. А только плохо ей было очень, катастрофически, просто до полного ужаса плохо…

Катька стояла невдалеке, курила нервно. Изредка взглядывая на Вероникины мучения, прикидывала про себя, что всего-то ничего, получается, она с Александриным инсультом и промаялась — субботу да воскресенье, — а вот поди ж ты, как достало уже девчонку, хоть ревом реви… Совсем эта вреднючая Александра дочь свою извела за эти два дня, полностью всю ее выпотрошила, до самого основания. Ничего признавать не хотела, все в штыки приняла — и новенькую удобную пластмассовую утку, и бульоны Вероникины наваристые да соки свежевыжатые для поднятия ее, Александриных, сил, и даже соседку-медсестру к себе не подпустила капельницу прокапать, только зря с ней Вероника и договаривалась. С трудом только на памперсы согласилась, дала-таки укатать себя в это мягкое чудо цивилизации — дай бог здоровья тому человеку, который его когда-то придумал. Вероника, конечно, зря на памперсы эти так стопроцентно понадеялась, но все же… Эх, вот нашелся бы еще какой умник да придумал бы такую приспособу, чтоб и большую нужду больных-неходячих в себя вбирала так же хорошо, как и малую, — цены бы ему тогда не было. Уж точно Нобелевскую премию бы отхватил, наверное…

— Ой, Катька, я не могу больше… — тяжело простонала от своего кустика Вероника. — Не могу, не могу… Противно как все…

— Ничего, Верка, привыкнешь. Все привыкают, и ты привыкнешь.

— Нет, я не смогу… К этому невозможно привыкнуть. Ну вот скажи, она не могла меня дождаться, что ли? Я всего-то на полчаса в магазин побежала… Или тебя не могла позвать? Обязательно надо было под себя нагадить, да? Я ж действительно не могу каждую минуту около нее сидеть и караулить ее потребности, как бы ей этого ни хотелось… Нет, Катька, не смогу я, не выживу просто…

— Сможешь. И выживешь. Куда ты денешься? Не ты первая, не ты последняя через это все проходишь. Тебе сложнее, конечно, я понимаю… Когда за близким по-настоящему человеком ухаживаешь, оно все как-то не так кажется. Там горе — оно другое. Оно и горькое, и легкое одновременно. Потому что всего себя отдал бы взамен на боль близкого. Причем с большой радостью. И сострадание тогда получается настоящим, человеческим, искренним, и само собой из человека выходит, его и выцарапывать силой не надо. А из тебя выходит одна только рвота…

— Значит, это я такая.

— Какая?

— Жестокая, раз у меня этого сострадания нет!

— Ну, опять сели на любимый кол… Господи, Верка! Хватит уже! У тебя от надуманного чувства собственной виноватости-неполноценности и впрямь скоро крыша поедет! Ты же не мать Тереза все-таки и не сумасшедшая волонтерка какая-нибудь, чтоб всем подряд уметь сострадать. Ты обыкновенная женщина, и тебя таким же обыкновенным образом от вида дерьма тошнит.

— Катька, не надо. Прошу тебя. Ну, не надо про дерьмо… — страдальчески скривилась Вероника, медленно подходя к ней и показывая пальцами на ее сигарету — тоже, мол, хочу.

Торопливо достав из кармана куртки пачку «Мальборо» и прикурив умело на снежном ветру, Катька сунула ей в рот сигарету и, вздохнув, продолжила:

— Да сама знаю, Верка, что не надо. А только понимаешь, дерьмо натуральное в твоей ситуации — это еще есть полбеды. Вот дерьмо словесное у твоей матушки — это да, это уже настоящая беда. Его так просто за ней и не уберешь… Как она меня сегодня обозвала, я забыла? Ну, когда чашку с кефиром в меня запустила? Я уж не помню, но как-то здорово уж смачно-обидно…

— Да ну… Я бы согласилась лучше на чашку в голову, чем на требование сидеть около нее да выворачивать себя наизнанку. Прямо не знаю, как и удовлетворить ее неуемное любопытство. Может, мне про себя какие-нибудь истории посторонние да завлекательные начать придумывать? Как Шехерезаде Ивановне? А что, это идея, между прочим…

— Не-а, Верка, и не мечтай даже. Не обманешь ты ее. Ей от тебя не истории придуманные нужны, ей от тебя именно искренность нужна. Настоящая, подлинная, без обману. Теплая и свежая кровь…

— А кровь моя на сегодня уже кончилась… — тихо покачиваясь, как сомнамбула, медленно проговорила Вероника. Отбросив вяло в рыхлый сугроб окурок, она передернулась в мелком, колком ознобе и, жалостно посмотрев на подругу, медленно протянула: — Кать, я поеду домой, а? Завтра же на работу, я хоть посплю немного. Сейчас ее ужином накормлю и поеду, ладно?

— Да поезжай, конечно, — махнула рукой Катька. — На тебе вон и лица уже никакого нет, одна бледно-зеленая маска…

— Кать, а ты завтра утром ей памперс поменяешь? А то я вряд ли успею сюда заехать…