Читать книгу "Варяги и Русь. Разоблачение «норманнского мифа» - Степан Гедеонов"

Как на Западе, так и у нас, основанное на патриархальном начале господство княжеских родов должно было непременно вести к усобицам княжеским. Мы уже видели, что об этих усобицах, как об общеславянском факте, свидетельствуют все иноземные писатели. Об этих усобицах сохранилось предание и в позднейшее время. «Не можемъ знати, въ кая времена и лета княжаше сей Кий, и колько летъ княжи, и какова дела и строения и брани его быша, или кто по немъ княжи, имеяше ли сына, или не, и колико леть по немъ премину до великаго князя Рурика, его же бояре Асколдъ и Диръ княжаху въ Киеве; о томъ бо писания не имамы, токмо се вемы, яко по смерти сихъ братий многая нестроения и междособныя брани быша, возста бо родъ на родъ». Нестор знал, разумеется, более составителя Густинской летописи об эпохе до Рюрика, по крайней мере, по народным преданиям, песням и пр., и если его летопись не представляет нам подробностей о быте и об отношениях прежних князей, это должно отнести не к одному неведению летописателя. Сухость известий, а иногда и умышленное его молчание о княжеских родах до варягов понятны; новая династия боялась воспоминаний и переворотов. Как у подозрительных греков, так и у нас не терпели князей из чужого рода. Из благочестия Нестор молчит о язычестве; из осторожности о прежних князьях, о судьбе, постигшей Мала и древлянский княжеский род после Ольгиной мести и пр. Предание о Вадиме и о восстании новгородцев дошло до нас только в одном, позднейшем списке летописи.

Ни законы исторических аналогий, ни положительное свидетельство наших летописей, ни, как увидим, самый ход и развитие начальной русской истории не допускают уединения словено-русских племен от общих органических условий славянской жизни. Шлецер удивлялся, каким образом Шторх, ученый человек, сведущий в немецкой словесности, мог напасть не только на неученую, но и уродливую мысль о торговле России с Востоком в VIII столетии, мысль, говорит он, которая, конечно, опровергала бы все, что до сих пор о ней (о России) думали. Нам известно теперь, что эта торговля восходит не к VIII, а к VII столетию, а может быть, и далее. Что арабские монеты в отношении к торговле, то самое в отношении к гражданскому развитию и быту доваряжской Руси, ее непременная аналогия с остальными славянскими племенами, засвидетельствованные в ней летописью общеславянские гражданские учреждения, положительные указания Нестора на существование княжеских родов в древней Руси, ход и развитие русской истории в последующие эпохи. Отвергать совокупность этих явлений так же неверно, как представлять наше древнее язычество еще неразвившимся до поклонения богам; Перун и Волос в мифологии имеют значение Кия и Мала в истории; г. Соловьев, не допускающий князей на Руси до варягов, не имеет права отвергать, основанного на его же учении мнения г. Кавелина об отсутствии у наших предков-язычников понятия о богах и теогонической системы. Вообще все эти представления о дикости и младенчестве древних, оседлых народов берут свой источник в ложном понятии о законах нравственного организма человека, в неверной точке сравнения прошедшего времени с настоящим. Грекам времен Гомера было неизвестно письмо; между тем герои Троянской войны не были ни ирокойцами, ни альгонкинцами. Оседлое русское племя, имевшее города и торговлю (несравненно более развитую, чем остальные славянские племена), не могло в органическом развитии своем отстать на несколько столетий от прочих ему однокровных народностей. Как у них, так и на Руси патриархальному началу следовало проявиться (и оно действительно проявляется), с одной стороны, в особом значении родового и племенного старшинства, вызывающем вражды племенные и религиозные; с другой, в утвержденном на понятиях о родовой собственности значении княжеских родов и власти, вызывающем усобицы княжеские.

После всего сказанного до сих пор о характере словено-русского быта до варягов мы считаем себя вправе заключить: будь призвание князей проявлением в словено-русских племенах потребности перехода от родового или, как другие хотят, общинно-семейного быта в гражданский, следы этого перехода отозвались бы в каждой строке летописи; но где они? Где намек на Рюрика, Олега, Игоря, Святослава как на миротворцев, посредников между враждующими родами или общинами? Как до Рюрика, так и при князьях варяжской династии начальная история знает одни только племена. Ольга идет по Древлянской и Новгородской земле, уставляя уставы, уроки и дани; о примирении родов, общин, старейшин нет и помину. Представление, какое иные из наших исследователей себе составили о внутреннем устройстве доваряжской Руси, взято, по их собственному сознанию, из примеров позднейшего времени, указывающих, говорят они, на древний быт племени, а не на последующие нововведения. Но по учению тех же исследователей, варяжские князья призваны именно для нововведений. Находя на Руси XII–XIII столетий те самые учреждения, для безотлагательной отмены которых новгородцы и полочане решились на призвание князей от враждебного скандинавского племени, мы вправе предположить, что необходимость наряда, как цель, мало отвечала отчаянной попытке северных общин, как средство. Варяжские династы не только не касаются коренных постановлений словено-русского общества, но еще при первой возможности подчиняются добровольно его основным законам; Святослав делит Русскую землю между своими детьми на общих всем славянским народам правах княжеских родов. Где же новый элемент, внесенный варягами в русскую жизнь? Где отличие во внутреннем быте восточных племен до варягов и при варяжских князьях?

Я не отрицаю присутствия родового начала в коренных явлениях древнерусского быта; это начало живет и доныне в исконных учреждениях славянского мира. Но между началом и бытом есть рознь; первое допускает даже противоречащие ему постановления общегражданского свойства; при исключительно родовом или исключительно общинном быте не может быть речи ни о сословиях (а они были: бояре, гридь, огнищане); ни о городах, как отдельных центрах, при особом значении племенного и религиозного старшинства; ни о наследственности в родах княжеских и т. п. Вообще жизнь народов явление сложное, не удобоподводимое под какой-нибудь предвзятый теоретический уровень; всего менее здесь, где дело идет о народе древнем, земледельческом, бывшем, как думают не без основания, еще до Геродота в близких сношениях с греческими поселенцами Черномория. Ни в каком случае, а для нас это главное, сказание летописи о призвании князей не найдет себе пояснения в навязываемых славянам и финнам искусственных побуждениях; по учению норманистов, варяги призваны для оберегания славян и чюди от нападений балтийских пиратов, и они не оберегают их ни от каких нападений; по учению приверженцев родового и общинного устройства, они призваны миротворцами между родами и общинами; и они не мирят никаких родов или общин.

Слова летописца «и почаша сами въ собе володети; и не бе въ нихъ правды, и вста родъ на родъ, быша въ нихъ усобице, и воевати почаша сами на ся» представляют живую, всеславянскому историку знакомую картину того состояния брожения и смут, откуда вышло призвание новой династии князей. По мере размножения прежних княжеских родов, при недостатке образования и письменности терялась нить старшинства и вместе с ней идея законности; пользуясь враждами племен, разжигаемыми донельзя притязаниями одного города перед другим, на родовое и религиозное старшинство, князья находили в них неисчерпаемый предлог к усобицам; сами же, при неясности своих прав и выдающейся отсюда шаткости княжеской власти, постепенно теряли в глазах народа свое значение как владельцев земли. Нет сомнения, что вражды племен и междоусобия князей имели место и при варяжской дани; норманны и германцы, бравшие временные дани с вендских славян, хазары на южной Руси, монголы в XIII–XIV столетиях не вступались во внутреннее управление покоренных ими земель; изгнание варягов было, по всем вероятностям, нечто вроде избиения татарских баскаков в Твери при князе Александре Михайловиче. Между тем, понятно, что первое упоение торжества над иноплеменниками обнаружилось новым разгаром страстей в князьях и в народе, новыми притязаниями на старшинство родов, племен и князей; из этого хаотического состояния новгородская держава могла выйти только передачею княжеских прав в новую княжескую династию.