Читать книгу "Сигнальные пути - Мария Кондратова"

А тут еще Танька приперлась с утра без предупреждения, и не выгонишь – однокурсница, соседка по комнате в общежитии, почти родня. Пришлось смотреть, как она жует принесенные с собою трубочки со сгущенкой, слушать жалобы на мужа, детей, начальство и коллег, такие же бесконечные и тошнотворные, как сладкий и жирный крем, вылезающий в разломах надкусанных ею вафель. Иногда я подумывала о том, чтобы поискать работу и вырваться наконец из домашнего заточнения, но встречи с работающими подругами быстро расхолаживали это мимолетное желание, такими замордованными и уставшими они все без исключения выглядели.

Пятнадцать лет назад Танька была самой хорошенькой и озорной в нашей пятьсот шестой, не было никаких сомнений, что уж у нее-то все будет как надо. Когда-то я ей завидовала. Теперь утешала. Сочувствовала ее невзгодам искренне, но никак не могла избавиться от гаденького чувства благодарности высшим силам за то, что у меня не так, что я не такая… и от этого чувствовала себя скверно. «Спасибо тебе, Боже, что я не такой, как этот мытарь». Не хотелось думать, что Танька сама виновата в том, как сложилась ее жизнь, но избавиться от этой мысли тоже не получалось. От муторных и бесплодных разговоров сделалось тяжко и уныло, хотя с утра я была полна радостных предвкушений – Машка в школе, наконец свобода! Свобода! – и строила планы, а после Танькиного ухода маялась, не зная, чем себя занять. Полезла разбирать Машкины вещи, а там… Господи, за что мне это все?! За что?! Невыносимо.

Где-то на краю сознания мелькнула мысль, что это, наверное, Лекс вернулся, что выгляжу я ужасно, что нужно остановиться, но остановиться я уже не могла. В одной руке я держала Машкины джинсы, в другой – фантики от какой-то шоколадной дряни и деньги, несколько гривневых бумажек и одну пятигривневую, с приметным закрашенным уголком, которую вчера оставила в кармане куртки «на хлеб и молоко», а сегодня полдня не могла отыскать, коря себя за рассеянность и беспамятство.

– Что это такое?! Я спрашиваю, что это такое?! – кричала я мерзким, срывающимся голосом. Машка смотрела на меня исподлобья, и ужасно хотелось съездить ее этими джинсами прямо по лицу, по чертовым упрямым губам – как у отца, по жирным хомячьим щекам, наетым на ворованном шоколаде. И это моя дочь, господи, моя дочь! Я еще сдерживалась, только раз встряхнула ее за плечи и за руку, но знала, что, если это упертое молчание продлится еще несколько минут, меня окончательно снесет, и я схвачу ее за волосы, за шкирку, как нашкодившего кота, и носом, носом ткну в эти воняющие шоколадом бумажки, не хочет говорить – пусть кричит, черт побери, но я не собираюсь это терпеть! Я не буду это терпеть! Я не могу этого терпеть!

– Ты воруешь мои деньги! Ты мне врешь! Ты покупаешь шоколад! А может быть, тоже воруешь?!

– Покупаю… – буркнула Машка.

Лекс заглянул в комнату и одним взглядом оценил мизансцену:

– Что тут у вас происходит? Мне надо работать.

– Вот, полюбуйся! – швырнула я на стол бумажки, которые жгли мне руку. – Она ворует. Она врет!

Лицо у Машки скривилось, и она заплакала злыми слезами, глядя не на меня, а на отца. Конечно… Папочка любимый, папочка пожалеет!

– Ты сама… Ты сама учила меня, что нужно добиваться своего! – Она говорила мне, но смотрела на него.

– Я не учила тебя врать и воровать! – Она не слушала, она заплаканными глазами смотрела то на блестящие шоколадные обертки, то на отца, и непроизвольно облизывала губы, она была похожа… на наркоманку, на человека, который готов пойти буквально на все ради дозы. Это было отвратительно, как любая зависимость. Меня не вводил в заблуждение жалобный тон маленькой девочки.

– Я хотела шоколадку. Папа, почему мне нельзя шоколад? Вы обращаетесь со мной как с больной, а я не больная! Папа, папочка… – Она бросилась ему на руки. И он не отстранил ее! Он ее обнял. И теперь уже они вдвоем смотрели на меня, будто это я тырила мелочь у матери по карманам, врала и изворачивалась, изворачивалась и врала! Как будто это я была виновата!

– Мы разберемся.

– Она врала и воровала.

– Врать нехорошо.

– Ты сам говорил, что все врут! Что все взрослые врут!

Лекс запнулся. Я испытала что-то вроде злорадства, но он быстро нашелся, все-таки опытный демагог, то есть, простите, профессионал.

– Все меня не интересуют. У нас семья, и у нас в семье не будут врать и воровать.

Машка всхлипнула и уткнулась носом отцу в живот.

– Прости меня, папочка…

– И кричать у нас в семье тоже не будут.

Машка перестала всхлипывать и посмотрела на меня нехорошим взглядом. И спросила уже не умильным покаянным голоском, а требовательно:

– Почему мне нельзя шоколад? Все едят шоколад. Ты сам ешь шоколад, я видела…

Я посмотрела на Лекса. Лекс посмотрел на меня.

– Мы поговорим с твоей мамой.

– Почему?

Меня прорвало:

– Потому что я не хочу, чтобы ты выросла жирной свиньей! Потому что я хочу, чтобы тебя любили, чтобы тобой восхищались.

Машка заревела:

– Я не жирная! Я не жирная! Ты меня ненавидишь! Я знаю!

– Алина, ты вообще сбрендила на своей капусте? – спокойно сказал Лекс. – Пойдем, милая, папа тебя любит, папа будет любить тебя любой.

Он обнял Машку за плечи и повел прочь из комнаты.

Внутри меня поднималась лютая, нерассуждающая обида. Десять лет диет, насмешек, укоризненных взглядов и намеков, стоило мне хоть чуть-чуть «выпасть из образа», десять лет, чертовы десять лет… И в результате – сбрендила. Я в бессильной злобе крикнула им вслед:

– А меня, меня ты тоже будешь любить любой?!

Он даже не оглянулся:

– Успокойся, Алина.

Вышел и тихонько прикрыл за собой дверь. А я осталась, и меня накрыло черной плитой ужаса и беспомощности. Что я говорю? Что делаю? Что я наделала?

Он не ушел, еще не ушел, просто вышел в другую комнату, но он может уйти в любой момент. Встать со стула, собрать немногие значимые для себя вещи и выйти, тихонько прикрыв за собой дверь. Все, что казалось мне очевидным, несокрушимым, непоколебимым поползло, посыпалось, как карточный домик на песке. Я всегда строила на песке, я выросла на песке, я просто не знала, что бывает какой-то другой материал для фундамента.

Неожиданно сложились вместе оборванные звонки, бумажные кусочки в кармане куртки, тень незнакомого запаха на рубашке, которую я отправила в стирку, командировка, продлившаяся на несколько дней дольше, чем предполагалось. Недоказуемое, зыбкое, пугающе очевидное. Чертова изнанка чертовой стабильности – он может уйти. Он уйдет. Он никогда бы не оставил свою дочь выживать в убогой съемной хате и даже в той хрущобе. Но здесь, в этой новой светлой квартире, почему нет. Он уйдет, заработает себе на новую квартиру, новую стройную жену, будет идеальным воскресным папой… Для него не так уж много изменится, если честно.