Читать книгу "Конец власти. От залов заседаний до полей сражений, от церкви до государства. Почему управлять сегодня нужно иначе - Мойзес Наим"

Эти и подобные рассуждения отражают распространенное представление, настолько убедительное, что практически стало общим: “Власть и богатство имеют свойство концентрироваться. Богатые богатеют, а бедные беднеют”. Разумеется, формулировка несколько карикатурная, однако это аксиома, на которой строятся как парламентские обсуждения, так и обычные разговоры за ужином, в университетских аудиториях и на дружеских вечеринках, в умных книгах и популярных телесериалах. Даже некоторые сторонники свободного рынка разделяют марксистские представления о том, что власть и богатство имеют свойство концентрироваться. Последние два десятка лет публика с интересом следит за рассказами СМИ о несметных богатствах российских олигархов, нефтяных шейхов, китайских миллиардеров, интернет-предпринимателей и американских управляющих хедж-фондов. И всякий раз, как кто-то из этих магнатов вмешивается в политику – как Сильвио Берлускони в Италии, Таксин Чинават в Таиланде или Руперт Мердок и Джордж Сорос по всему миру – или когда Билл Гейтс и прочие пытаются повлиять на государственную политику в США и на всей планете, публике снова напоминают о том, что деньги и власть усиливают друг друга, создавая практически непреодолимую преграду для конкурентов.

Расхожее представление о том, что экономическое неравенство никуда не денется, а будет только расти, всех нас делает в некотором смысле марксистами. Но что, если модель организации, которую Вебер и его последователи в экономике и социологии считали наиболее приспособленной для конкуренции и управления, устарела? Что, если власть рассредоточивается, проявляется в новых формах и механизмах в малочисленной группе игроков, которые ранее считались маргинальными, в то время как преимущество крупных, авторитетных и более бюрократических организаций стремительно сокращается? Возвышение микровласти впервые в истории ставит перед нами такие вопросы. Оно открывает возможность того, что в будущем власть утратит связь с размером и масштабом.

Глава 4

Как власть утратила преимущество
Революция множества, мобильности и ментальности

Хавьер Солана, министр иностранных дел Испании, который в середине 1990-х годов стал генеральным секретарем НАТО, а потом – верховным представителем Европейского союза по общей внешней политике, как-то сказал мне: “За последнюю четверть века – период, на который пришлись войны на Балканах и в Ираке, переговоры с Ираном, израильскопалестинский конфликт и прочие кризисы, – я заметил, что множество факторов и сил ограничивают власть даже самых богатых и технологически продвинутых сторон. Они – то есть в данном случае мы – уже не вольны поступать так, как заблагорассудится”{60}.

Солана прав. Повстанцы, мелкие политические партии, инновационные стартапы, хакеры, активисты без четкой организации, новомодные альтернативные СМИ, молодые люди без лидера на площадях больших городов и харизматические личности, которые появляются словно из ниоткуда, – все они сотрясают старый порядок. Не каждый из них может похвастаться безупречной репутацией, но каждый отчасти несет ответственность за упадок власти полиции и армии, телевизионных сетей, традиционных политических партий и крупных банков.

Все перечисленные примеры можно назвать “микровластью”: мелкие деятели, которых ранее никто не знал или же не принимал во внимание, сумевшие подорвать, ограничить или разрушить власть гигантов, крупных бюрократических организаций, которые прежде контролировали какую-то конкретную сферу жизни. Согласно прежним принципам, микровласть – не что иное, как отклонение от нормы. Таким игрокам не хватает масштаба, скоординированности, ресурсов, сложившейся репутации. По идее, они вообще не должны были попасть в игру или, по крайней мере, не сумели бы выстоять против сильных соперников, которые неминуемо поглотили бы их или разбили в пух и прах. Однако на деле получается наоборот. Действительно, микровласть лишает авторитетных игроков многих возможностей, которые они прежде принимали как данность. В отдельных случаях микровласть даже ухитряется выиграть у крупнейших игроков.

Но каким же образом новоиспеченным микровластям удается победить: быть может, они выигрывают в конкурентной борьбе и вытесняют крупных игроков из бизнеса? Нет, такое бывает крайне редко. Микровласть не приспособлена для крупных поглощений. Преимущество ее в том, что ее не отягощают размеры, масштаб, портфели активов и ресурсов, централизация и иерархия – словом, весь тот багаж, который так долго и упорно накапливали крупные игроки. И чем больше микровласть уподобляется им, тем больше превращается в тот самый тип организации, которую новые микровласти будут атаковать с таким же успехом. Вместо этого микровласти действуют за счет совершенно иных методов и преимуществ. Они ослабляют, осложняют, подрывают и расстраивают планы крупных игроков таким образом, что те, несмотря на все свои большие возможности, неспособны отразить нападение. Эффективность подобных методов дестабилизации и вытеснения авторитетных крупных противников означает, что власть становится проще подорвать и труднее укрепить. Отсюда следуют самые удивительные и неожиданные выводы. Они свидетельствуют об ослаблении бюрократии, о которой писал Вебер, системы организации, которой мы обязаны как благами, так и трагедиями XX века. Отделение власти от размера, равно как и отделение способности эффективно использовать власть от контроля крупных бюрократий в духе Вебера, меняет мир. И этот процесс отделения наводит на тревожные мысли: если в будущем власть ждут препятствия и дестабилизация, а не укрепление и умелая организация, удастся ли нам когда-нибудь снова оказаться в ситуации стабильности?

Что же изменилось?

Трудно определить, когда же начался упадок и распыление власти, а также закат веберовского идеала бюрократии, и уж тем более невозможно с точностью назвать дату, как, например, сделал это поэт Филип Ларкин{61}, в стихотворении “Чудесный год” определив время наступления сексуальной революции: “Уже разрешен был «Любовник леди», но не было диска «Битлов» на свете”[8].

Взять хотя бы 9 ноября 1989 года, дату падения Берлинской стены: не самое плохое начало. С завершением холодной войны (и сопутствовавшей ему идеологической и экзистенциальной борьбы) половина континента освободилась из тисков тирании, открылись границы и новые рынки, что ликвидировало причину существования разветвленной системы национальной безопасности и отменило необходимость в поддерживавших ее экономических, политических и культурных ресурсах. Целые народы, прежде вынужденно шагавшие в ногу, теперь смогли, образно говоря, сами выбирать себе барабанщиков. Крах привычного миропорядка воплотился в таких событиях, как расстрел четы Чаушеску на Рождество 1989 года в Румынии и штурм штаб-квартиры “Штази” (могущественной службы государственной безопасности ГДР, олицетворявшей собой один из самых ярких и мрачных примеров расцвета послевоенной бюрократии) в январе 1990 года. Ранее закрытые экономические системы открылись для зарубежных инвестиций и торговли при поддержке растущих транснациональных корпораций. Как заметил генерал Уильям Одом, который был при Рональде Рейгане директором Агентства национальной безопасности: “Обеспечив безопасность Европы и Азии, Америка сократила трансакционные издержки в этих регионах. В результате Северная Америка, Западная Европа и Северо-Восточная Азия стали еще богаче”{62}. Теперь появились новые возможности сокращать трансакционные издержки, что в перспективе обещало бо́льшую экономическую свободу.