Читать книгу "Оранжевый - хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме - Пайпер Керман"

Казенную еду нужно было воспринимать философски. Обед в столовой был то горячим, то холодным. Лучше всего расходились котлеты вроде тех, что кладут в гамбургеры в «Макдоналдсе», и сэндвичи с жаренной во фритюре курицей. Ради курицы заключенные готовы были на все. Гораздо чаще на обед давали бутерброды с колбасой и резиновым оранжевым сыром на пшеничном хлебе и безграничное количество дешевых и маслянистых углеводов в виде риса, картошки и жуткой размороженной пиццы. Десерты были разные, иногда нам доставалась отличная выпечка, иногда покупное желе, а иногда – сомнительного вида пудинг, о котором меня предупредили: «Его раскладывают из банок, маркированных «Буря в пустыне», а если сверху плесень, ее соскабливают и раздают остальное». Немногочисленным вегетарианкам давали комковатый растительный белок – отвратительную соевую массу, которую кто-то на кухне тщетно старался сделать хотя бы условно съедобной. Обычно ее порции напоминали груды червей. Иногда добавляли зеленый лук – тогда проглотить ее становилось чуть проще. Бедная йогиня Джанет была вегетарианкой и чаще всего вынужденно практиковала воздержание.

Казенную еду нужно было воспринимать философски. Ради курицы заключенные готовы были на все.

Кроме этого за обедом и ужином в нашем распоряжении был салат-бар, предлагающий порезанный салат, огурцы и сырую цветную капусту. К салат-бару регулярно подходили лишь некоторые женщины вроде йогини Джанет. Я робко здоровалась с ними, видя в них своих сестер по несчастью. Время от времени в баре появлялись другие овощи: брокколи, консервированные ростки фасоли, сельдерей, морковь и – очень редко – сырой шпинат. Их быстро разбирали и выносили из столовой, чтобы использовать для приготовления собственных блюд при помощи двух микроволновок, стоящих возле спален. Еду можно было получить только в столовой или купить в тюремном магазине – другой еды не было.

В столовой всегда работала бывшая соседка Нины по койке, которую звали Поп. Представительная дама за пятьдесят, она была женой русского гангстера и держала кухню в ежовых рукавицах. Однажды вечером мы с Ниной сидели за столом, когда вдруг ближе к концу ужина к нам подсела Поп в подогнанном по фигуре бордовом кухонном халате, на груди у нее красовалась выведенная курсивом белая надпись «ПОП». Не зная подвоха, я принялась ругать еду. Тогда я еще не догадывалась, что кто-то в тюрьме может гордиться своей работой, но в случае с Поп это определенно было так. Моя шутка о голодовке стала для нее последней каплей.

Поп пронзила меня яростным взглядом и пригрозила пальцем:

– Слушай, милочка, я знаю, ты только попала сюда и еще не понимаешь, что к чему. Скажу тебе один раз. Есть такая штука, называется «подстрекательство к мятежу». Так вот, то, о чем ты болтаешь – голодовки и прочее дерьмо, – это и есть подстрекательство к мятежу. За это можно серьезно поплатиться. За такое мигом в одиночку бросят. Мне лично плевать, но ты здесь, милочка, людей не знаешь. Услышит кто, доложит надзирателю – и тебе в два счета дадут пинок под зад. Так что послушай моего совета, следи за языком.

Сказав это, она ушла. Нина посмотрела на меня и одними губами произнесла: «Ну ты и дура». С тех пор я старалась не переходить дорогу Поп и не встречаться с ней взглядом в столовой.

Февраль считается Месяцем негритянской истории, поэтому кто-то украсил столовую портретами Мартина Лютера Кинга-младшего, Джорджа Вашингтона Карвера и Розы Паркс.

– Что-то на День Колумба здесь ни фига не было, – однажды проворчала стоявшая за мной в очереди женщина по фамилии Ломбарди.

Неужели она и правда имела что-то против доктора Кинга? Я решила промолчать. В тюрьме с минимальным уровнем безопасности Данбери одновременно содержалось около 200 женщин, но иногда их количество доходило до кошмарных 250. Примерно половину составляли латиноамериканки (пуэрториканки, доминиканки, колумбийки), около 24 процентов – белые, еще 24 процента – афроамериканки и ямайки, а оставшиеся два – пестрый набор других национальностей: одна индуска, пара арабок, пара коренных американок и одна миниатюрная китаянка, которой было уже за шестьдесят. Мне всегда было интересно, каково это, когда нет племени. В тюрьме все напоминало о «Вестсайдской истории» – держись своих, Мария!

Расизм в тюрьме процветал. Три главных блока были организованы по принципу, якобы введенному кураторами, распределявшими всех по койкам. Блок А назывался «предместьями», блок Б – «гетто», а блок В – «Испанским Гарлемом». В камерах, куда определяли новичков, все были перемешаны. Буторский считал распределение по койкам своим оружием, так что стоило перейти ему дорогу – и ты оказывался в камерах надолго. Самые немощные женщины или беременные вроде той, что я видела в день своего прибытия, занимали нижние койки, а на верхних оказывались новенькие или нарушительницы спокойствия, недостатка в которых в тюрьме не наблюдалось. Камера номер 6, куда попала я, служила палатой для больных, а не комнатой наказаний, так что мне повезло. Ночью я лежала в темноте на своей койке над храпящей полькой, слушала гул респиратора Аннет и смотрела в окна, находившиеся как раз на уровне моей постели. При свете луны мне было видно верхушки елей и белые холмы далекой долины.

Я как можно больше времени старалась проводить на улице, глядя на восток, где простиралась огромная долина реки Коннектикут. Тюрьма находилась на одном из самых высоких в округе холмов, поэтому видно было на много миль вперед – повсюду были островки леса, фермы и маленькие городки. В феврале я каждый день наблюдала восход. Я спускалась по шаткой обледенелой лестнице и шла к крытому манежу и замерзшей беговой дорожке, прогуливалась туда-сюда в своем уродливом коричневом пальто, колючей, защитного цвета шапке, грубом шарфе и перчатках, а затем заходила в холодный спортзал, где поднимала штангу, почти всегда в приятном одиночестве. Я писала письма и читала книги. Но время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.

Время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.

Бывали дни, когда я почти не говорила, наблюдая за происходящим и держа рот на замке. Я боялась не столько физического насилия (с ним я ни разу не сталкивалась), сколько публичного осуждения за промах, будь то нарушение тюремных правил или правил других заключенных. Можно было ненароком оказаться не в том месте не в то время, сесть не туда, невольно вмешаться куда не следует, задать неверный вопрос – и тебя тут же подвергали прилюдному разносу, который устраивал либо жуткий надзиратель, либо жуткая заключенная (иногда на испанском). Я терзала расспросами Нину и делилась наблюдениями с другими вновь прибывшими, но в остальном старалась держаться особняком.

Однако другие заключенные присматривали за мной. Розмари из Массачусетса каждый день приносила мне свой «Уолл-Стрит Джорнал» и проверяла, все ли у меня в порядке. Йогиня Джанет частенько садилась со мной за обедом и ужином, и мы болтали о Гималаях, Нью-Йорке и политике. Ее ужаснула моя подписка на журнал «Нью Репаблик».