Читать книгу "Суть времени Сергея Кургиняна - Евгений Веденеев"

Отвечаю: ничего подобного я не считаю. Считаю же я, что мы в принципе можем понимать друг друга, но по-настоящему воспользуемся этой возможностью только тогда, когда воспримем другого как совершенно своеобразную мыслящую систему и начнем постигать эту систему, уважать ее и так далее.

Вот тогда человечество получит шанс на некатастрофическое развитие в XXI столетии. А иначе Хаменеи будет говорить о пришествии Махди, а его противники – о плюрализме, правах человека et cetera. И в этом случае не будет ни развития, ни человечества.

Кстати, все, кто говорят, что человечество сумеет сохраниться, если прекратит развиваться – мягко говоря, лукавят. Человечество – как велосипедист. Может не упасть только до тех пор, пока крутит педали. В настоящий момент оно педали крутить перестает. И потому падает. Вот, в сущности, и весь смысл того, что происходит у нас на глазах. Потому-то для одних Махди, для других – ювенальная юстиция. Общий знаменатель исчезает у нас на глазах.

Порой мы вспоминаем, что он совсем исчезнуть не может. Это как толчок, который будит спящего. Мы вдруг каким-то чудом начинаем воспринимать другого, как именно другого. И думаем: «Надо же, каким же сложным должен быть этот самый общий знаменатель для того, чтобы мы, такие разные, могли вместе что-то зачем-то делать».

Тут мы начинаем понимать – повторяю, вдруг, случайно и ненадолго, – что общий знаменатель должен быть очень сложным. И потому он пока не найден вполне закономерным образом. Но раз он должен быть, хоть и очень сложным, то его в принципе можно найти. Все это мы понимаем на короткий миг пробуждения. Потом мы опять засыпаем. И во сне забываем о том, что общий знаменатель может быть только очень сложным.

Во сне мы видим себя одинаковыми и делаем из этого серию сокрушительных выводов: раз мы такие одинаковые, то общий знаменатель должен быть простым, раз он должен быть простым, то нахождение его – дело плевое и быстрое, раз дело плевое и быстрое, а мы общий знаменатель не нашли, то его просто нет. Мы ищем черного кота в темной комнате и не находим его потому, что его просто нет!

Сделав сокрушительный вывод о том, что общего знаменателя просто нет, мы перестаем хотеть жить. Чем в большей степени мы перестаем хотеть жить, тем в большей степени мы хотим уничтожить себя и все вокруг. Убедившись, что позитивного консенсуса нет («раз мы одинаковые, он должен быть простой, раз он должен быть простым, то нет труда его найти, а раз мы его при этом не находим, то его нет»), мы быстро находим негативный консенсус, консенсус взаимной ликвидации. И с ликованием начинаем сосуществовать в рамках этого консенсуса, то бишь уничтожать друг друга.

Это нам только кажется, что мы – иранцы, израильтяне, русские, американцы, индийцы, китайцы и так далее – боремся за жизнь, за место под солнцем. И потому конфликтуем. А на самом деле мы не конфликтуем вовсе, мы радостно в едином порыве уничтожаем себя и все человечество. Мы ликуем оттого, что обрели, наконец, то, что искали больше всего – общий знаменатель в виде воли к смерти.

Обо всем этом я думаю ночами, когда вдруг просыпаюсь от какого-нибудь скверного предчувствия. Которое потому и скверное, что через короткий промежуток времени превращается в скверную же реальность.

«Да ниспослана мне будет пауза, – думаю я тогда, – да напишу я историю менталитетов, да прочтут ее люди, да научатся… и так далее». Но обо всем этом я думаю ночью, и то не всегда. А только в моменты, когда я просыпаюсь от острого понимания той или иной надвигающейся пакости.

А потом приходит утро. И реальность наваливается на меня всей своей многопудовой тушей. Именно наваливается, а не прикасается с тем, чтобы пройти мимо. И я начинаю с ней бороться. Иногда – даже небезуспешно. Но, чем успешнее очередной раунд этой борьбы, тем яснее понимание, что паузы не будет, что назавтра она опять навалится на меня с утроенной силой, и так далее.

Понимая все это, я понимаю и другое. Что эта самая реальность пока что подобным многопудовым образом наваливается отнюдь не на каждого, что многим удается от этого ускользнуть. И я начинаю видеть, как они ускальзывают. Я просто вижу это. Причем не в коротких ночных «инсайтах», а почти постоянно.

Я начинаю различать стили ускользания от реальности. Вот этот от нее отпрыгивает, а этот уворачивается, как гениальный матадор. А этот – бежит в укрытие, а этот – работает в стиле самых изящных восточных единоборств, не карате даже, а какого-нибудь ушу.

И я вдруг понимаю, что ускользание от реальности – это тоже своего рода консенсус. Что ускользание от реальности продиктовано остаточным желанием жить.

Я вижу этот остаток в глазах Путина и Обамы, Нетаньяху и Ахмадинежада. Я вижу, как с каждым виртуозным ускользанием от реальности уровень желания жить чуть-чуть понижается в каждом из ускользающих виртуозов. Я вижу, что этот уровень понижается почти синхронно. И что когда он понизится до нуля сразу у всех, то триумф воли к смерти, наконец, свершится.

И я понимаю, что это произойдет достаточно скоро. Потому что со смертью может бороться только полноценная жизнь. И не просто полноценная, а совсем полноценная. В этом смысле ускользание есть то, о чем говорил, герой Достоевского: «Это уже не жизнь, господа, а начало смерти».

Мы находимся уже не в начале смерти, а в ее третьей четверти.

Завершив же четвертую четверть, человеческие особи, так старательно делающие вид, что они наслаждаются потреблением, перестанут врать самим себе по поводу того, что хотят жить, и начнут делать то, чего им, наконец, захочется больше всего на свете. Начнут умирать. Коллективно и радостно. Посылая ракеты, кидая глубинные бомбы, взрывая ядерные, химические и бактериологические заряды.

Когда уходит дух жизни и дух истории, приходит дух смерти, дух небытия. Называть это пришествие вторым пришествием духа жизни – значит делать глубочайшую метафизическую ошибку.

То, что Хаменеи кажется пришествием Махди, является действительно пришествием, но иным. Это пришествие не духа жизни, а его антагониста. Дух жизни так не приходит.

Откуда же это исчерпание духа жизни? Оно связано с исчерпанием определенной модели развития и всего того, что эту модель питало. Вместе с нарастанием исчерпания нарастает и нежелание жить. Оно уже нарастало сходным, но не таким страшным образом в начале XX века. И обернулось Первой мировой войной, особо ужасной по причине своего вопиющего бессмыслия.

Убежден, что это бы и кончилось полным уничтожением человечества, если бы не коммунизм. Полноценный коммунизм и впрямь является другой моделью развития. То есть историческим проектом – живым словом, творящим живую жизнь.

Не доосуществившись в этом качестве (Эрих Фромм назвал такое недоосуществление «гуляш-коммунизмом»), коммунизм начал умирать. В чем ему ликующе помогал западный либерализм, утверждавший, что обладает своей уникальной и единственно верной моделью развития («модерном»). Затем стал умирать модерн. Оказалось, что новой модели развития нет вообще, а старая загибается на глазах.

Начались бегства от реальности (ускользания эти самые), дополняемые танатическими судорогами. Увлекшись этим, человечество изредка оглядывалось на Россию. Которая и впрямь является единственным держателем альтернативных моделей глобального развития.