Читать книгу "Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг"

— Хоть раз послушай, что тебе говорят: брось эти кости и пойди вымой руки!

Я растерялся. Все глядели на меня без капли сострадания, и я чувствовал это. Мне вдруг стало ужасно одиноко. Я оставил кости на тарелке и посмотрел на мать в ожидании поддержки. Она выглядела недовольной, но молчала. Я не мог этого выдержать, глядел на нее с немой просьбой в лице, хотел что-то сказать, так ни слова и не произнес.

— Веди себя нормально, — сказала она мне каким-то чужим голосом. Я неподвижно сидел на своем стуле и молчал, пока не принесли поднос с фруктами. И я тут же перепробовал их все с тем самым большевистским аппетитом.

Лицо одиночества

Остаток застолья прошел в расслабленной атмосфере. Я сидел молча, а остальные общались между собой, смеялись, рассказывали истории или спорили о чем-то. Дядя с дотошностью политрука (а он был воинствующим антикоммунистом) расспрашивал мать о чем-то, и та отвечала ему с привычной серьезностью. По некоторым словам я мог догадаться в общих чертах, о чем речь — «Советский Союз», «Москва», «Сталин», «Украина», «большевики». Дядя Срулек горячо интересовался всем, что говорила мать, но делал это с какой-то странной яростью, будто заранее знал, какие именно досадные вещи ему предстоит услышать. И его уверенность оправдывала себя — с каждым материным ответом дядя все больше раздражался. Очевидно было, что его понимание советского опыта в корне отличается от того, как понимала его моя мать, которая выросла при этом режиме и пользовалась правами, недоступными для женщин при капитализме, — они экономически полностью зависели от мужей и от их воли. В этом смысле она была очень благодарна революции, что противоречило мнению дяди, который целиком и без исключений отвергал марксизм и коммунизм.

В это время на столе появились кофе, чай и коробка конфет. Я, не заставив себя ждать, протянул руку, чтоб набрать разных сладостей, но встретился взглядом с отцом и потому ограничился одной. Когда все взяли, чего им хотелось, мать выбрала конфету и с улыбкой отдала ее мне.

В этот момент прибыли другие родственники, чтоб поприветствовать нас и поздравить с приездом: брат тетки, его жена и сыновья, четверо мужчин и одна женщина. Младший из сыновей был приблизительно моего возраста, а старший был уже почти совершеннолетний. Все они говорили по-испански и немного на идиш. Их родители кое-как говорили по-украински — на этом языке они нас и поприветствовали.

Посетители принесли цветы для моей матери. Парни перенесли в столовую стулья из кухни, и все разделились на две группы: взрослые беседовали, а двоюродные братья и сестры играли в углу. Я был отдельно. Они болтали между собой, смеялись и хитро на меня поглядывали. Взрослые горячо о чем-то спорили, громко говорили все одновременно, и разговор иногда прерывался смехом отца и репликами дяди, который всех перекрикивал благодаря своему звучному голосу. Я сидел в одиночестве и наблюдал за детьми со стороны, поскольку не знал, как попроситься к ним.

Беседа взрослых потихоньку затухала. Я заметил, как отец что-то сказал матери, и та отреагировала негативно — я понял это по выражению ее лица. Отец встал. В руках у него был стакан, в который постоянно что-то подливали. Он жестами потребовал тишины и затем произнес несколько фраз, в которых прозвучало мое имя. Мать схватила его за руку, будто пытаясь уберечь от действия законов тяготения, но отец, покачиваясь, продолжал настаивать на своем. Мать что-то на это категорично возразила, отчего он неожиданно сел на место, зажмурился, а все остальные внезапно захлопали в ладоши. Кузены взялись с издевкой в голосе повторять мое имя.

Мать обратилась ко мне с самой ласковой из своих улыбок:

— Папа просит, чтоб ты прочел стихотворение.

Эта просьба напугала меня, но я тут же согласился, поскольку мне представлялся шанс продемонстрировать талант декламатора, и я не мог его упустить. Я знал на память уйму стихотворений и был готов прочесть их все, как это бывало дома, на Украине.

Меня поставили на стульчик, и я начал декламировать. Я был готов ознакомить их со всем своим репертуаром — хвалебными одами Сталину, Красной армии, генералу Буденному, социалистической родине.

С высоты я видел довольное лицо матери и удовлетворенную улыбку отца, который глядел так, будто одобрял мое выступление и разделял с матерью гордость за меня, но, как и меня, его удивляли отсутствующие лица дядей, которые едва понимали, о чем речь в стихотворениях, и выражения лиц кузенов, которые прикрывали рты, чтоб никто не заметил их смеха.

Когда я закончил читать первое стихотворение, меня наградили щедрыми аплодисментами, но когда я затеял декламировать второе, потеряли интерес, зазевали, а затем и вовсе стали громко смеяться, обмениваясь взглядами, значение которых понимал даже я. Только мать продолжала следить за мной с улыбкой да дяди с вежливой скукой в лицах. До третьего стихотворения дело не дошло, поскольку все вдруг стали расходиться. Кузены сбежали в патио, старшие сдержанно поаплодировали, а отец подошел снять меня со стула и горячо поцеловал меня в макушку.

Он говорил на идиш, но я все равно уловил смысл его слов, произнесенных с пьяной гордостью в голосе:

— Он умненький, мой большевик, разве нет?

Но его энтузиазма никто из окружающих не разделял. Тут я решил воспользоваться его расположением и попросить о том, что занимало все мои мысли с того самого момента, когда я оказался в этой комнате. Я обратился к нему, указывая на деревянную статуэтку, украшавшую стеллаж:

— Папа, можно мне будет взять эту лошадку себе?

— Посмотрим, — коротко ответил он.

— Мне бы очень хотелось забрать ее себе, — настаивал я.

— Сейчас нельзя, — грубо сказал он, не вдаваясь в объяснения.

— Почему нельзя?

Тут же последовал ответ, которого я никак не ожидал. Он злобно глянул на меня, и его слова буквально обожгли меня своей грубостью:

— Потому что я так сказал. И хватит об этом. Ни слова не хочу больше слышать.

— Но…

— Замолкни! — заорал он так, что мне показалось, будто он какое-то чудовище, готовое разорвать меня на части. — Никогда не раскрывай рта, когда тебе велено было замолкнуть! Ты или научишься слушаться, или тебе будет очень плохо. Понял?

Я в страхе молчал.

— Понял ты? — допрашивался он. — Мне нужен ответ.

Я едва мог произнести хоть слово.

— Да, — ответил я тихо, стараясь не заплакать.

— Помни об этом. Никогда!

И ушел прочь.

Я остался стоять в углу, одинокий и напуганный, не зная, что сказать и к кому идти за помощью. Я не понимал людей, которые меня окружали и которым было на меня плевать. В нескольких шагах от меня мать беседовала с другими женщинами, но я не рискнул к ней подойти. Я интуитивно догадывался, что не стоит рассказывать ей о том, что только что со мной произошло, и особенно о том, как повел себя со мной отец. В этом доме, окруженный новыми родственниками, я чувствовал себя еще более покинутым и несчастным, чем когда-либо. Я вспомнил дядю Лузера и тот разговор, что был у меня с ним в Западенце перед отъездом в Буэнос-Айрес, и почувствовал тоску из-за неопределенности и неизвестности, что меня окружали. Кто этот мужчина, мой отец, почему он ведет себя так властно и так легко готов опуститься до насилия? Незнакомец, с которым придется мириться в будущем, чужой человек, который не знает меня и совершенно не уважает? Я вспомнил, как обо мне заботились материны родственники, как они болтали со мной, как одаряли лаской, и спрятался в ванной, чтоб никто не увидел, как я плачу. Я понимал, что мы совершили ошибку, страшную ошибку, но мне было совершенно не с кем поделиться своими опасениями.