Читать книгу "Обреченная - Элизабет Силвер"

Калеб протянул мне руки.

– Баш на баш, – согласился он.

И мы ударили по рукам.

Глава 8

Одной из самых быстрых перемен, которую претерпеваешь, попадая в тюрьму, является не принудительное привыкание к еде, к ширине прогулочной площадки или к недостатку уединения по нечетным дням в душевой. Это даже не быстрый уход друзей и семьи из твоей жизни. Скорее, это внутреннее осознание того, что ты в конце концов становишься тем, кем должен был стать. Когда ты попадаешь в тюрьму, ты правда получаешь новый номер, новое жилье и новый гардероб, но лишь когда надеваешь эту новую одежду, понимаешь, что пошита она не на тебя. В твою тюремную жизнь не попадает никаких осколков твоей прежней личности. Никаких связей, воображаемых или реальных. Вся неглубокая близость отношений с другим человеком (кровным родственником или еще кем) из тех времен, когда ты носила другие цвета, кроме темно-коричневого, улетучивается, как сигарный дымок. Теперь ты тот человек, которым ты и должна быть, и все это знают.

Люди снаружи могут никогда этого не понять. Тут нужен больше чем один телефонный звонок или краткий месяц посещений – будь то адвокат, священник или журналист, – чтобы по-новому переосмыслить сущность заботливости. Оливер явно этого не понимает, как бы ни пытался. Он просто неспособен. Он приходит в Манси, сунув руки в карманы и виляя среди кабинок для посещений со все большей фамильярностью, словно знает обо мне все, поскольку прочел мое жизнеописание и разок поговорил с моим отцом. Он заходит сюда иногда в костюме, иногда в джинсах, держа свою папку, как романист – свою первую рукопись, и каждый раз упоминает при мне имя моего отца.

– Я до сих пор не могу связаться с ним, но продолжаю попытки, – выдает он в трубку свою постоянную неизменную мантру.

Олли не удастся больше поговорить с ним, я это знаю, именно это я и пыталась сказать ему во время его второго посещения, – и все равно он продолжает набирать тот же самый номер, чтобы услышать короткие гудки и хамство телефонных операторов, которым приходится служить козлами отпущения за неуловимых беглецов или, в моем случае, отцов. Но Стэнстед сам должен осознать свой недочет. Это в мои обязанности не входит. Ты не сможешь внушить другому, что он проиграл. Это надо заслужить, осознать, обретя в этом дразнящую награду. Будь он японцем, я избавила бы его от унижений и протянула бы ему танто[16], чтобы он смог загладить свои промахи.

Но несмотря на бесполезность, на все те же грабли, у меня не хватит духу ткнуть Оливера носом в правду. Он сам к этому придет. В конце концов он по-прежнему приходит в Манси. Он все еще посещает меня. И все еще хочет узнать больше о моем отце, словно прошлое каким-то образом отзовется по пустой телефонной линии в канадском «Бар-Подвале», где мой отец больше не обретается, и поможет ему внезапно услышать меня.

* * *

В 2002 году нежные руки филадельфийского лета подхватывали меня и приводили в «Бар-Подвал» куда чаще запланированного. Я привыкла к предсказуемой синхронности взаимоотношений, так что они вошли в распорядок моей жизни, как парковка машины на чужом газоне, как раздражительная жена на тридцатый год брака. Ни спонтанности, ни разнообразия, просто заведенный порядок, шахматы, расставленные на доске, чтобы двигать их по квадратикам, пока мы не сойдемся на его или моем поле.

Мой отец решил, что может компенсировать мне алименты за двадцать три года, пристроив меня в свободное время вести его гроссбух и протирать столики. Взамен он помогал мне оплачивать квартиру. Репетиторство летом в праздном городе не сулит больших доходов. Кроме того, у меня дома не было кондиционера. А в «Бар-Подвале» он был. Иногда.

Люди приезжают в Филадельфию за историей, искусством и едой, но получают сырость, вероятность ограбления и тонкий слой грязи на коже каждый раз, как выходят наружу. Пока туристы просачивались в Филадельфию, чтобы сфотографироваться с Колоколом свободы или внутри Зала независимости и потрястись в двухколесном экипаже по брусчатке улочек миниатюрного Старого города, я проводила свободное время в баре.

Однако для нас все быстро изменилось после 4 июля. Мы сидели в «Бар-Подвале» в особенно пустой день, распивая кувшинчик воды, когда внутрь вплыл запах лета. Я обмакнула ту самую полосатую тряпку первого дня нашего знакомства в шайку мыльной воды и расправила ее на маленьком столике. Я не знала, было ли это от грязной воды, от жары или от избытка проведенного вместе времени, но получилось что-то вроде откровения.

– Меня один раз арестовали, – сказала я, словно читая приложение для заполнения воскресного кроссворда.

Оглядываясь назад, я не знаю, просто так я это сказала или с важным видом, но отец не ответил мне ни волнением, ни сочувствием, ни даже гордостью. В его голосе было просто любопытство и больше ничего.

– За что? – спросил он, продолжая вытирать столики во время разговора.

– Ни за что, – ответила я. – Просто глупость.

– Арест – это не глупость, Ноа, – сказал Калеб, поднимая взгляд; лицо его было стоическим.

– Этот был глупостью.

– Но за что? – сухо повторил отец свой вопрос. Я не могу сказать, что в нем перевешивало – гордость и волнение или печаль и стыд.

– Ни за что, как я и сказала. Просто украла мелочь в магазине. Детский мелкий проступок через три недели после восемнадцатилетия. Он есть в моем постоянном досье, но он настолько мелок, что мне не пришлось упоминать о нем в заявлениях или где-то еще. Но он есть. Гребаный нарыв на моем прошлом.

Это была еще одна вещь, которая изменилась после того, как я стала проводить время с отцом. Я начала сквернословить гораздо чаще, чем прежде.

– Ладно, – сказал Калеб, отворачиваясь, чтобы скрыть свою реакцию.

– Ты улыбаешься? Я только что рассказала тебе о неприглядном пятне на моей репутации, а ты? – Я сделала паузу. – Чувствуешь солидарность?

Отец рассмеялся.

– Что?

– Что – что? – переспросила я.

Солнечный закат вспыхнул на папиных щеках.

– Ты честно сыграла, – сказал он, и на какое-то мгновение я поняла, почему кто-то где-то мог счесть его относительно привлекательным.

– О господи, Калеб, неужели?! – Я взяла тряпку и пошла к другому столику.

– Правда, – сказал он, вставая. – Теперь я должен выложить тебе два факта. Любых. О чем угодно.

Я повернулась к нему спиной.

– Не буду я этого слушать.

– Спрашивай, – настаивал отец. – Спроси о чем-нибудь.

– Мне кажется, я уже знаю все, что мне нужно.

Выдохнувшись, я села под кондиционером.

– Первый фильм? – спросил Калеб, не останавливаясь.