Читать книгу "Русская красавица. Кабаре - Ирина Потанина"

Мне уже смешно. Такой пафос! Такая острая философия! И все из-за чего? Из-за глупого недоразумения. Ну, подумаешь, вовремя не сориентировалась. Ну, подумаешь…

Да я, если хотите знать, на телефонные звонки Свинтуса даже, когда в полной отключке была, реагировала… На его номер, еще в период нашей большой свинской любви, мой телефон особой мелодией отзывался. И когда я по утрам совсем отказывалась вставать, Свинтус нарочно мне из кресла на кровать звонил. Заслышав мелодию, я вздрагивала, разлепляла веки и хваталась за телефон. Потому что влюбленная тогда была до невозможности. А Свинтус ржал: «И так тебя бужу, и так… И одеяло забираю, и прижимаюсь с пылом. Ты — ноль эмоций. Но стоит телефону зазвенеть. Слушай, Марина, да ведь ты, похоже, любишь во мне всего-навсего собеседника…» «Не выдумывай!» — огрызалась я, но тут же, забыв о своей утренней недееспособности, бросалась мириться и доказывать, что именно люблю в Свинтусе … Правда, это только в начале отношений было, когда самый разгар чувств наблюдался. Позже я уже ни на звонки, ни на речи, ни вообще на что бы то ни было по утрам не реагировала, объявив свой сон — священным ритуалом, прерывать который смертельно опасно для прерывающих.

— Долой повальную телефонизацию! — веселится, тем пременем, Дмитрий, торжественно вздымая к потолку вилку с сырником.

— О, это напоминает мне старый советский рассказ, — подключается Зинаида. — Один мужчина собирался решить какой-то вопрос с важным начальником. Три часа он прождал в приемной, две недели до этого, дрожа, искал связи, чтоб добиться аудиенции. И вот, долгожданная встреча. Едва мужчина успевает открыть рот, как у начальник5а на столе звенит телефон. Начальник извиняется, хватает трубку, разговаривает. После, когда наш герой снова пытается что-то сказать, телефон опять звонит и все повторяется сначала. На шестом телефонном звонке наш герой не выдерживает и уходит прочь. А дальше поступает просто гениальным образом. Он идет к ближайшему телефону-автомату, дозванивается до этого важного начальника, и успешно решает с ним все дела по телефону. Начальнику уже некуда отвлекаться.

— Браво! — аплодирует Дмитрий. — Поняли, буквально с полуслова, поддержали в самую точку. Ах, Зинаидла, ах, я буквально покорен…

Ну, что можно было поделать? Сказать, что они несут полный бред? Объяснить, что и в живых, и в телефонных разговорах всегда отдается предпочтение более срочным? Подсказать, что телефонный звонок в данном случае стоит приравнивать к подошедшему вдруг человеку, говорящему: «Прости, можно тебя на секундочку?» Напомнить, что если «нельзя» или «можно действительно всего на секундочку», то очень часто и телефонный и живой собеседник слышит в ответ: «Извини, если ничего слишком срочного, свяжемся позже?». Да глупо было все это говорить. Дмитрию нужно было отчитать меня — он это сдела. А затеял этот разговор таким забавным опосредованным образом, исключительно чтоб не дать мне возможности оправдаться.

— И, замечу еще раз, никакой не склероз я имел в виду, говоря, что вы вряд ли помните, до каких кондиций дошли тут позавчера празднующие: назначали свидания, раздавали обещания, сумасбродничали… — решает снова незаметно поддеть меня разговором Дмитрий. Не дождавшись никакой реакции, полностью переключается на беседу с дамой-собачкой. — Не о склерозе я говорил, а о вашем редком таланте отделять суть от шелухи и интересоваться именно сутью. В общем, как показал тот вечер, мы с вами оба еще не в том возрасте, когда количество выпитого может отвлечь от сути беседы. /И упившись в дрова,/ я на сцене стою,/не жива, не мертва,/Но пою!/… Эдит Пиаф, если я не ошибаюсь?

— Ох, Дмитрий, вы сразу подкупили меня своей образованностью. — раскрасневшись, Зинаида извлекает из подхалатного пространства веер и принимается за обмахивание. — Обожаю Пиаф, помню каждую строчку, понимаю, сочувствую…

— Хорошо владеете французским? — не выдержав такого неприкрытого самоутверждения на чужой славе, влезаю в разговор.

— Вовсе нет, — растерянно отвечает Зинаида. — Не слишком хорошо. Да и вообще, чтобы понять артиста, не обязательно знать язык, на котором он поет.

— Да. — продолжаю упрямо, — Но чтобы помнить каждую строчку — надо. Знаете, один мой приятель страстно любил экспериментировать на людях. Нехорошая, довольно таки, привычка, — последние слова кидаю в Дмитрия, и снова переключаюсь на Зинаиду. — Какое-то время он работал преподавателем. И вот однажды на зачете столкнулся с очень интересным случаем. Девочка фонтанировала псевдоинтеллектуальностью. Отвечала горячо, с пафосом, но говорила цитатами, явно заученными, но не понимаемыми. На дополнительные вопросы отвечала горячо, с пафосом, но слишком общо. Вот на ней мой приятель и решил отработать один приемчик. Скорчил романтическую гримасу и спросил: «Скажите, а вот такой великий автор, как Реймонт ОбьювИ, вам нравится?» Студентка, не задумываясь, запустила пулеметную очередь фраз: и о «выдающемся вкладе в литературу» сказала, и про «лично я очень многое почерпнула из его произведений» не забыла. Тогда преподаватель предложил ей взглянуть в окно, ткнул пальцем в надпись «Ремонт обуви» на киоске возле остановки, и объяснил, откуда он взял фамилию автора.

— Реймонт ОбьювИ — это просто произнесенный на французский манер «Ремонт обуви»? — хохочет Зинаида.

— Да. — отвечаю я. — Так же, как «упившись в дрова, я на сцене пою» — просто стилизованная под общепринятый образ Эдит Пиаф фраза. Я ведь права?

Жестом Зинаида останавливает собравшегося оправдываться Дмитрия.

— Знаете, деточка, — сощурившись, сообщает она мне, — Вежливый человек не тот, кто не прольёт кофе на скатерть, а тот, кто не заметит, что сосед это сделал. Понимаете? Знаете, я и сама была когда-то такой правдолюбкой, потому вы мне и симпатичны. Но поймите же, если запретить людям выдумывать цитаты для подтверждения своих мыслей, они перестанут цитировать, и попросту забудут имена великих. Тех, о ком не стоит забывать.

— Возможно, я и перепутал что-то с текстом, но мысль отразил верно, — Дмитрий все же решает встать на защиту своей чести самостоятельно. Он улыбается дружелюбно, показывая, что не задет бестактностью моего замечания.

А потом снова, как и сообщали сейчас карты, разгорается долгий спор. Спор, в котором каждый сначала блещет познаниями, а потом навыками в опровержении познаний другого. Ух, сколько вообще всего было переспорено за месяц совместных скитаний! Сколько фактов искажено и переврано во имя красоты спора! Любой честный человек схватился бы за голову и сбежал бы от нас прочь. Впрочем, разговор про Эдит Пиаф прошёл на удивление цивильно. Может, оттого, что был одним из первых серьезных наших спаррингов? Дмитрий взял тогда оправдательное слово и старался вести себя корректно.

НПВ

— Всем известно, что Пиаф была алкоголичкой. Нетрезвой походкой пробиралась к микрофону, путала слова… и это совсем не мешало ей доводить до сумасшествия толпы поклонников, великолепно играя с ними — а значит, сохранять трезвость ума. — Дмитрий на миг задумывается, а потом радостно выдаёт. — А что касается псевдоинтеллектуальности… Бывают же и красивые стилизации. Великолепные подражания. Вот, например, я где-то слышал отменную пародию на Евтушенко. Пошлую, правда. Хотите? — мы хотим, разумеется. Дмитрий встаёт, подтягивается, придает лицу невыносимо одухотворенное выражение и буквально стонет, всячески подчеркивая, что стихотворенье посвящено Ахмадулиной: — /Постель была расстелена,/И ты была растеряна,/Шептала громким шепотом,/Куда ты, милый, жопа там!/