Читать книгу "Рандеву для трех сестер - Вера Колочкова"

– А это, пап, парикмахер по-старому! – весело встряла в разговор сестра Верочка. – Ты знаешь, сейчас всему старому и понятному новые имена придумали, забавные такие! Раньше был спекулянт, а теперь менеджер, был кладовщик – стал логист, был парикмахер – теперь стилистом стал обзываться…

– Хм… То есть вы хотите сказать, Всеволод, что мечтаете стать парикмахером? Цирюльником, стало быть?

– Нет. Не парикмахером. И не цирюльником. Говорю же – стилистом…

– А в чем разница? Я думаю, Верочка права – как занятие ни обзывай, оно все равно по сути тем же самым останется. Спекулянт останется по природе своей спекулянтом, а кладовщик – кладовщиком…

– …А цирюльник – цирюльником! – весело рассмеялась мама, переглянувшись с Верочкой плутоватым коротким взглядом.

– Да вы не обижайтесь на нас, Всеволод! – снисходительно-дружески протянул отец на фоне их смеха. – Просто, согласитесь, смешно же – стремиться так яростно к тому, чтобы таким скучным делом заниматься – изо дня в день волосы людям стричь. Вы только вслушайтесь в это словосочетание, Всеволод! Мечтаю стричь волосы… Абсурдно звучит, правда?

Это уже был удар под дых. Инге даже показалось на миг, что отцовская насмешливая снисходительность приняла материальную форму и летит ядовитой стрелой прямиком в Севкино по-юношески тщеславное сердце и сейчас вонзится в него с силой, и брызнет на новую рубашку из него алая кровь… Онемев от происходящего, она даже и заступиться за Севку не решилась. Сидела, переводила умоляющие глаза с матери на отца, с отца на сестру Верочку да открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная волной на берег. Они веселились вовсю – мать с Верочкой. Может, и по-доброму смеялись, конечно, но только обидно было очень. А отец не смеялся. Отец на Севку смотрел молча, в снисходительном будто терпении ждал утвердительного ответа на свой вопрос об абсурдности Севкиных мечтаний. А дальше – как в замедленном сне, все события развивались. Как в ночном кошмаре. Когда очень хочешь кошмар этот остановить, но не можешь. Будто и не зависит уже от тебя ничего. Вот Севкино лицо заливается краской обиды, вот летит скомканная салфетка на стол, и губы трясутся, и глаза наливаются предательской влагой. И вот уже она видит его нервную спину в дверном проеме – мокрая полоска испарины просочилась через тонкую сатиновую ткань, образовав неровные пятнышки под лопатками и на предплечьях… Надо бы побежать за ним, да ноги не держат…

– Ну что же вы, Всеволод! – добродушно кричит в эту спину отец. И даже с сожалением вежливым будто. – Что же вы нас покидаете! Нельзя быть таким чувствительным, Всеволод…

– Папа! Зачем ты, папа? Ну что ты наделал? За что ты с ним так, папочка?! – прорезался вдруг и у нее голос, хриплый и слабый, совершенно жалкий и писклявый.

– А за то! – вмиг посуровев, развернулся к ней сердито отец. – Надо уметь разбираться в своих привязанностях, Инга! Надо уметь слышать человека не только сердцем, но и головой!

– Так я головой и слышу! – заплакав, прокричала она ему в ответ. – Что у меня, головы, что ли, нет? А ты… Ты его не понял просто! Он и в самом деле талантливый! Он настоящий художник! А ты его обидел, обидел!

– Да при чем здесь художник, Инга? Да никогда художника рядом с цирюльником поставить нельзя было! А ты сейчас говоришь, как маленькая влюбленная дурочка, для которой любой простачок мужичок потому уже талантлив, что она ему сама этот талант придумала! Где ты в этом мальчишке талант разглядела, скажи? Вот объясни мне, как можно волосы остричь талантливо? Ну, остриг. Ну, подровнял. Дальше-то что? Каждодневное пресловутое ремесло… Я еще понимаю, можно из длинных волос дом на голове моднице какой навертеть. Так для этого тоже особого таланта не надо. Верти и верти себе! Голова при этом ни у парикмахера, ни у клиентки его умнее не станет! А истинный талант, доченька, он внутри головы живет, а не в ловких руках ремесленника, эту голову внешне обслуживающего…

– Нет, папа! Нет! Ты… Ты вообще ничего в этом не понимаешь! Судишь со своей высокой колокольни… Ты же не знаешь Севку совсем, а выводы делаешь! Ты же обидел его сейчас! За что? Он к нам в гости пришел, а ты…

– Ну прости, дочь. Я не хотел. Чего ж он у тебя нежный такой оказался?

– Я же тебе поверила, папа! Я думала, ты его серьезно пригласил… А ты – посмеяться… Мы же вместе с ним хотели в Москву ехать! Он так хотел тебе понравиться! А ты… Как тебе не стыдно, папа!

– Инга! Прекрати немедленно! Ты как с отцом разговариваешь? – привстала со своего места грозной тучей мать. – Извинись! Ты слышишь? Извинись сейчас же! Куда ты? Стой, Инга!

Догнала она Севку только около этого вот скверика, повисла на руке жалобно. Собралась было всплакнуть по-настоящему, уткнувшись в родное плечо, но вдруг почувствовала неладное – руки Севкины ее отторгли напрочь. Отодвинули от себя, как ненужный какой предмет на пути. Она протянула руки вслед, пропела удивленно:

– Севка, ты чего…

– Да ничего! Зачем ты побежала за мной, скажи? Ты тоже так считаешь, что я ничего не могу, да? Притворялась все это время? Все вы такие… сволочи обеспеченные… Думаете, только вам все можно…

– Севка, ты чего… – снова повторила Инга растерянно. – Ты же знаешь, что я ничего такого не думаю… Ну прости его, Севка! Он на самом деле не хотел тебя обидеть!

– Не-ет… Нет уж, Инга… Твой драгоценный папаша еще услышит обо мне… Да я… Я докажу ему… Я докажу, что я никакой не цирюльник…

– Сев, успокойся… Ну ты что? Ну не надо, прошу тебя! Господи, мне страшно, Севка! Что с тобой?

С Севкой и впрямь происходило нечто невообразимое. Глаза его горели огнем если не мстительным, то явно одухотворенным, и ноздри раздувались широко и трепетно, как у молодого царя Петра на диком и не освоенном еще брегу Невы. По крайней мере, Инга отродясь у него такого лица не видела. Что ж, пронзила-таки отцовская стрела Севкино сердце. Засела там зазубринами, всколыхнула весь юношеский тщеславный дух. И ослепила, видать, заодно. Подойдя поближе, она ласково провела рукой по его плечу, заговорила тихо-успокаивающе, пытаясь привести в чувство:

– Сева… Севочка… Послушай меня, пожалуйста. Я вот она, я здесь! Я люблю тебя! Я верю в тебя! У тебя и впрямь все получится, Севочка! Вот приедем в Москву, устроимся…

– Никуда я с тобой не поеду! – дернул он сердито плечом, стряхивая с себя ее руку. – Со снобом-папочкой своим поезжай, а у меня своя дорога! Вы меня еще вспомните, вы еще сами встреч со мной искать будете… И сноб этот тоже…

– Да никакой он не сноб, Севка. Просто он… У него на все свой взгляд, собственный. Черно-белый и аскетический. Не признает он ни в чем оттенков, понимаешь? Вот я тебя слышу, и вижу, и чувствую, а он – нет… У него, знаешь, харизма такая особенная внутри сидит, которая на людей специфическим образом действует. На тебя вот так подействовала, у другого свои эмоции вызовет… Не надо, Сев! Не сердись! Прости ему…

– Не-ет… – снова потянул Севка, мотая головой и пятясь от нее вкрадчиво. – Я понял, я все понял… Вы все такие… Но я докажу… Я вам всем докажу… У меня все, все будет! Вы со своим снобизмом скоро в дерьме окажетесь, а я… А я…