Читать книгу "Завидное чувство Веры Стениной - Анна Матвеева"

Третий круг адовой пирамидки — синий. В своём окружении старшая Стенина была кулинарный гений. Никто не умел делать таких тортов — и не осмелился бы попросить рецепт, потому что торты Нины Андреевны были неотделимы от неё самой. Было бы странно представить себе Марию Владимировну из КИДа, которая приготовила бы вдруг такой же черёмуховый бисквит с глазурью. Или Эльзу Ивановну, секс-бомбу холоднокатаного цеха (в миру — инженера-технолога): чтобы эта Эльзочка, с её рижскими духами «Диалог» и попкой в форме сердечка, испекла вдруг наполеон? Высокий, в отличие от своего тёзки, а вкусный какой, боже, положите мне ещё буквально кусочек, Нинушка Андреевна! И я возьму домой для мужа, можно?

Старшая Стенина могла приготовить всё, что угодно — и связи были, и продукты не переводились. На кухонном пенале, под самым потолком дозревали зелёные бананы. Из холодильника, стоило приоткрыть дверцу, падали колбасы. Веруня в детстве глубоко презирала конфеты-батончики и соевый шоколад «Пальма», потому что ей перепадали чешские пралине и обожаемая «Ночка», сладко таявшая во рту. Ах, эта «Ночка» в синих фантиках со звёздами! Веруня всерьёз считала, что дробь орешков в начинке — обломки этих звёзд. Голодные школьные подружки шли прямиком в кухню, Юля Калинина никак не могла пережить эти бананы под потолком — и намекала неуклюже, что вот бы просто понюхать… Но и здесь дочь предала свою маму. На первом курсе кто-то, понятно, что из зависти, посоветовал Веруне сбросить пару килограммов — и с тех пор она сидела на вечной, как проклятие, диете. Худоба дочке не шла, под глазами темнела синева — вот тебе и «Ночка». И не слушала, не слышала свою маму — круги сжимались всё теснее, как манжет в тонометре. Цвет шёл за цветом, грех сменялся другим грехом.

Хуже всего стало, когда Вера с Ларочкой переселили её в другую квартиру — это было по-настоящему большое горе. Мама даже собралась умереть, раз я больше никому не нужна, но однажды к ней наведались по причине какого-то праздника Эльза с Марией Владимировной. Принесли, подумать только, коньяк.

— Вам нужен сериал, Нина Андреевна, — сказала Эльза. Как будто лечение назначила. Она была уже третий год на пенсии, попа сердечком превратилась в спелую тыкву, но привычка наряжаться и давать советы уцелела. — Мария Владимировна смотрит про врачей, а я обожаю с убийствами.

Бывшие коллеги надоумили Нину Андреевну купить компьютер, а на прощание Мария Владимировна дерзко попросила рецепт черёмухового бисквита. «Всё равно у тебя не получится», — думала старшая Стенина, вручая коллеге листок с рецептом, где была по чистой случайности не указана пара важных ингредиентов.

Лара помогла бабушке установить Интернет, и вот уже Нина Андреевна качает фильмы из Сети и записывает номера уже просмотренных серий — так лётчик былой войны отмечал сбитые самолёты звёздами на фюзеляже.

Но в тот давний день, когда Вера в прокисшей футболке терпеливо переминалась с ноги на ногу, выслушивая мамин спич, — в тот день дочь была единственной звездой Нины Андреевны.

— Ты в гроб меня загнать хочешь! Где тебя носило? Почему не позвонила? Почему какой-то мужик наяривает по телефону каждые полчаса?

Голос у Геры был не по возрасту, и вообще, словно бы достался из другого набора. Такой трудно подделать и невозможно перепутать.

— Опять зво́нит! — Мама бахнула дверью своей комнаты, тяжело дыша и… радуясь, ликуя! Веруня — живая, она вернулась и даже молчит виновато, а не грызётся с полуслова, как это происходит обычно. Доченька, свет в окне!

Вера стояла у кухонного окна, накручивая кудрявый телефонный провод — будто локон на палец.

— Конечно, приеду, — сказала она в трубку. — Я тоже скучала.

На плите стояла кастрюлька с варёной свёклой — мама собиралась сделать винегрет. Услышала кастрюльный бряк и ворвалась в кухню:

— Веруня, ты голодная?

— Очень, — сказала Вера, и старшая Стенина, опасаясь спугнуть своё счастье, принялась накрывать на стол.

Свёкла была аметистовой, сочно блестела в разрезе. Счастье заливало светом и кухню Стениных, и весь их строгий город, даже летом похожий на чёрно-белый снимок.

Вера обдумывала мысленную выставку — «Дети». Инфанта Маргарита — бедняжка в нарядном платье, на груди словно бы запечатанном сургучом. Пухлая Женевьева Кайботт играет с кукольным сервизом. Деловитая мадемуазель Броньяр — и её таинственный мешочек, из которого выкатился клубок шерстяных ниток. Вера составила посуду в раковину, поцеловала мать — и та вспыхнула радостью.

Альбом из будапештского музея лежал на столике в гостиной — Вера поспешно листала страницы и не чувствовала запаха, не слышала звуков, не видела ничего, кроме плохо пропечатанных репродукций… У танцующей музы Лоренцо Лотто[12]— красные ягодицы, как будто она не плясала в античных кущах, а просидела целый день за письменным столом. И как Вера не замечала этого раньше!

В ванной она стянула с себя испорченную футболку, посмотрела в зеркало — ну ведь красавица! Ресницы выдерживают спичку, а карандаш, наоборот, падает из-под груди — всё, как требуют девичьи каноны.

Тем же вечером она была у Геры. Маленькая Евгения снова плакала ночью, а Стивен Сигал с интересом смотрел, как Вера Стенина нашаривает выключатель в темноте — такое повторялось несколько раз, пока она не привыкла и не начала делать это на ощупь, безошибочно.

В одну из этих ночей они создали Лару.

Это слово — «создали» — здесь, конечно, некстати, но Веру с первых же недель беременности в равной степени тянуло к мороженому и пафосу.

Теперь она мечтала о дочке, девочке. Такой, как Евгения, но чтобы лучше. Стенина больше не геройствовала — ей нельзя было носить на руках тяжеленькую Евгению, ведь внутри подрастал свой собственный ребёнок. А Евгения очень любила, когда её носят, укачивают, и обязательно — с песнями. Юлька исполняла бодрый комсомольский репертуар, выводила тоненько и ясно:

Юность пела «Песню о Каховке»

И не унывала никогда!

Юность в телогрейке и спецовке

В Арктике бывала на зимовке,

Строила в пустынях города!

Потом вступала Вера красивым низким голосом:

Навстречу ветру,

Навстречу солнцу,

Перегоняя бег времён, стремится юна-аасть!

Нам по плечу любое дело,

Любая даль,

Любая трудна-аасть!

В старших классах Стенина и Калинина пели в школьном ансамбле — тогда как парижанка Бакулина, хоть и окончила музыкальную школу, могла всего лишь аккомпанировать, и почему-то всегда — в ля миноре. Го́лоса у Бакулиной не было, а вот Юльку с Верой одарили сверх меры и нужды. Кто там раздаёт таланты, лично у него бы спросить — а чем вы руководствуетесь, когда награждаете низким, переливающимся, как глубокий синий цвет, голосом Веру Стенину? Зачем он ей был, этот голос — петь колыбельные? Он так и увял с нею вместе, так и не зазвучал, как должен бы — в полную силу. Ведь могла бы певицей, — думала старшая Стенина — ведь не зря я придумала то пианино.