Читать книгу "Мужчина на расстоянии - Катрин Панколь"

Экс-ан-Прованс

15 октября 1998.

Скажите хотя бы, что посмотрели фильм.

Это хоть немного приободрит меня.

Фильм свяжет нас вновь тончайшей нитью. Эту ангельскую нить я обращу в прочный канат, мощный корабельный трос, я сделаю все, чтобы Вас вернуть…

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

22 октября 1998.

Прошел год с тех пор, как Вы прислали мне первое письмо…

Последние дни я без конца его перечитывал.

О, как бы я хотел вернуться в те счастливые дни, когда для меня были открыты двери Вашего магазина, Ваши помыслы, Ваше сердце.

Я вел себя, как законченный идиот, как неотесанный грубиян.

Я забыл, какая Вы…

Я знал стольких женщин, послушных и доступных, что уже не помню, как вести себя с теми, кто чист и неподкупен.

Я пытался взять Вас штурмом, я, как бывалый пират, бросился на абордаж…

Но Вы не из тех, кто сдается без боя, Кей. Это я еще помню.

Отель «Голубятня»

Экс-ан-Прованс

26 октября 1998.

Вчера вечером, не выдержав мучительного ожидания и беспокойства, я позвонил к Вам в магазин…

Какая-то дама (это точно была не Натали) сняла трубку и все мне рассказала.

Кей, прошу тебя…

Позволь мне прийти к тебе.

Скажи, что простила меня, что когда-нибудь простишь, пусть нескоро, я готов ждать целую вечность.

Кей, это ужасно.

Я виноват. Во всем виноват я один.

Как я могу искупить свою вину, я, золотой телец, чье сердце разбито вдребезги?

Дэвид

Кей Бартольди

«Дикие Пальмы»

Фекамп

1 ноября 1998.

Ну, наконец-то!

Свершилось.

Я знала, что когда-нибудь это случится!

Когда-нибудь на листе бумаги проступит заветное слово.

Дэвид!

Я ждала, когда же ты подпишешь письмо своим именем, своим настоящим именем.

Сбросишь маску, откажешься от псевдонима, который так тебе шел, так меня успокаивал…

Я посмотрела фильм, Дэвид.

В гостях у Жозефы и Лорана.

Этот фильм повествует о восхождении блистательного, соблазнительного, страстного честолюбца по имени Джонатан Шилдс.

Я узнала тебя в этом персонаже, который хочет покорить целый мир, не останавливается ни перед чем, совращает, манипулирует, безжалостно разбивает чужие жизни из любви к искусству, к славе, к самому себе.

Я не плакала. Я не могу больше плакать, Дэвид. Все мои слезы отнял Марко.

Я пишу тебе в последний раз.

Делай с моим письмом, что хочешь, читай, перечитывай, помести в золотую рамку, поставь на камин рядом со своими «оскарами».

«Когда приходит слава, скажи любви “прощай”», — написала мадам де Сталь. Помнишь эту цитату? Ты с нею спорил, говорил, что у тебя будет все: и любовь, и слава. Славу ты рассчитывал завоевать, унаследовав отцовский бизнес, а счастье тебе дарили мы, два нежных щенка, послушно возлежавшие у твоих ног, с глазами, полными обожания.

Мы с Марко слушали тебя, раскрыв рты.

Мы так тебе верили. Мы мечтали вместе с тобой. Твоя мечта стала нашей. Все твое было нашим. Ты сам не раз так говорил, когда мы жили втроем в твоей холостяцкой квартире на последнем этаже…

Да, я знаю… Я сама пришла к тебе. Я хотела тебя всем своим существом, я была маленькой дикаркой. Я сама в первую же ночь забралась в твою постель…

А ты был так взбудоражен, так потрясен моим возрастом (мне едва исполнилось пятнадцать), что боялся до меня дотронуться. Ты спал, не раздеваясь, если вообще спал. Ты так боялся, что Марко что-нибудь услышит, что-нибудь заметит. Он лежал на матрасе, в другом конце комнаты. Этот матрас предназначался для нас двоих, для меня и Марко. Утром мы его сворачивали.

Я победила твою стыдливость, твою сдержанность, твой страх.

Я училась любить и тому же учила тебя.

Я все это помню, Дэвид. Я ничего не забыла.

Я хотела близости, безумно ее желала. Я так гордилась, что люблю и любима. Я никого не боялась. Я шла по улице с высоко поднятой головой, пылающим взглядом сжигая встречные сплетни. Все покупки я делала сама и смотрела на продавцов, не отводя глаз. Я вела дом, «наш» дом. Родительский дом перестал для меня существовать, как только умерла мать…

Я мчалась бегом из школы, чтобы к твоему приходу быть самой красивой.

Я постоянно выдумывала что-нибудь новое, чтобы ты желал меня все больше и больше. Наша постель была моим царством, и я с каждым днем все сильнее втягивала тебя в свою игру, увлекала за собой. Помнишь клятву на крови в «Старой любовнице»? Помнишь, как однажды вечером я вскрыла вену на руке, чтобы ты выпил моей крови и мы с тобою, таким образом, были бы связаны до самой смерти?

Я не играла, Дэвид. Я действительно в это верила.

До самой смерти…

Шли годы, но мы их не замечали. Счастье проходит бесследно, оно подобно падающей звезде. Перед глазами сменяются ослепительно яркие картины, не оставляющие в памяти ни малейшего отпечатка.

Мы жили в своей скорлупе. Марко растворился в нашем романе. Он жил нашей жизнью, нашей любовью, нашей страстью. Его сердце билось с нашими в унисон. Он дышал в том же ритме, что и мы. Наше влечение, наше противостояние поглотили его без остатка.

А тем временем на первом этаже мой отец выпекал пиццу, и мучил Марию так же, как прежде мучил нашу мать. По вечерам он подсчитывал выручку и мечтал, что закупит новые печи, закажет новенькую неоновую вывеску, сделает заведение богаче и просторнее. Он поставил новые столики, увеличив зал за счет жилых комнат, и, тем самым, еще больше оттолкнул нас от себя. Мы укрылись в твоей берлоге. А отец, завершив расчеты и вдоволь намечтавшись, каждую ночь забирался на послушную Марию, которая делалась все мягче и рыхлее, словно старый матрас, не способный даже скрипеть.

Глядя на нее, я клялась, что ни за что не повторю ее судьбу и судьбу своей матери.

Я разделяла твои мечты, твои тщеславные устремления.

И увлекала за собой Марко.

В этом была моя единственная вина, моя роковая ошибка.

Марко. Он только что потерял мать и всем сердцем привязался к нам. Он был старше меня на два года, но я стала соломинкой, за которую он в отчаянии ухватился. Я была черной, как ночь, а он — светлым, как день. Я была сильной, а он хрупким, я — решительной, а он — робким. Когда мама умерла, он стал делать ей искусственное дыхание. «Не уходи, — бормотал он, — не уходи». И, повернувшись ко мне, умолял: «Кей, ну сделай же что-нибудь, прошу тебя…» Он держал мать за руку до тех пор, пока ее не положили в гроб из светлого дерева. С тех пор брат ни разу не взглянул на отца, не сказал ему ни слова, даже близко к нему не подошел.