Читать книгу "Ослиная челюсть - Александр Иличевский"

Однажды они играли в жмурки – завязывали глаза кашне так туго, что становились видны зеленые разводы: палочки, колбочки от глазного давления приближались дном, изнанкой глазного яблока. Тупая боль. Завязывали обоим, чтобы не было победителя, и бродили по дому на ощупь.

Ольга представляла внутри себя их двухэтажную жилплощадь – так легче: сеанс одновременной – с домом и с ним – игры вслепую. Когда дом не видит жильца – так проще: клетчатый шотландский мозг восемь на восемь, два в шестой свободы чувства. Все упрощено до предела – ход конем – рука выбрасывает подвернувшийся пуфик за предполагаемый угол и судит о спугнутом по шуршанию, воплю:

– О, коленная чашечка! О, нерв предплечья! – о подлокотник кресла или о косяк в прихожей.

И тогда следует бросок вперед: осалить.

Она чуть сдвигала шарф, чтоб видеть – пусть и недоимками сумерек – очертания. Она шулерствовала, поскольку до слез не любила проигрывать – никогда – она – до слез.

И вот поднимается наверх – девять ступеней – в спальню, в руке подвернувшийся в прихожей зонтик – продолжение руки – щупальце слепого, предупредительный орган нечестной подсказки, разрешенной правилами.

У него же – ничего: выставлял перед собой напряженную пустоту, как поле, – и прислушивался к ее возмущениям, волнам. Он считал это верным способом, когда привычное еще и усиливается волей, будучи ею раскрытой, – то мозг настраивается на различение.

До этого они бродили по дому бесконечно, никак не могли встретиться – отсюда известное напряжение: нервы на штопку, поскольку для них это было настоящей битвой. Поймав себя, они владели друг другом жестоко – до края.

И она видит его – он близорук и неважный искатель, даже при свете рассеян. Она мечет сорок пять сантиметров алюминия ему в корпус – и вдруг раздается яркий – лоскутья света – звон.

– Ты разбила зеркало!

Зеркало разбилось.

– Как странно, я поймал тебя. Ты проиграла… Зеркало… Ну вот еще…

Истерика и всхлипы – испуг в глазах.

– Подумаешь, стекло. Ну, прекрати… Скажи ведь – проиграла? Ты спутала со мною отраженье… Что же… Ведь тебя нельзя винить. Ну, успокойся…

– Я выиграла! Выиграла!

– Да-да, конечно, выиграла – ну как иначе, успокойся…

Рыданья. Мокро и понятно. Истерика.

– Это нечестно. Я… Я спутала себя с тобой!..

– Ты просто испугалась. И темно ведь было. Ну, глупышка, – он целует ее в глаза. Она вырывается, ползет на четвереньках в угол и глядит оттуда, постепенно затихая, как пойманный с поличным вор.

Ошеломленная внезапной ненавистью, страхом.

Случаи

Сознание обладает свойством в загнанном, придушенном состоянии открывать второе дыхание: производство случаев – смешных или черных, но непременно забавных.

Однажды оно представило, оплыв под жарой на скамейке в буковом парке, что бегун, сейчас долго петляющий между розовых кустов, пробираясь неуклонно в его – сознания – сторону, все же не сможет найти брешь в шпалере и, обогнув лужайку, спустя время приблизится и заколет эстафетной палочкой свойство, видимость, зрение.

Камень

Еврейка – мать, папаша – пьянь, антисемит и слесарь. Еще сестренка.

Семья жила в Солотче, под Рязанью. В Чечню его забрили по весне – мать сбереженья все тогда снесла врачу – наркологу и гаду, чтобы он мужа ей поправил навсегда, – и потому на взятку не хватило.

И он пошел. В саперы записали. Понятно, не хотел, боялся. Слово «сапер» к тому же вызывало бред: ползет он тихой сапой по лугу – высокая трава – ковыль и васильки качают волны над сознаньем; душно; пчела поет, кузнечики гремят и брызгают щекоткой рикошета – и вот, как тигр добычу, видит деву: роскошная прозрачной наготой, в примятых травах истекает негой – в объятьях солнца, полдня. Клевер она вплетает в волосы себе и раскрывается просторней для лучей, – пронзая, превращающих ее в полуденницу. Он – уже без сил – себя бросает в наготу, однако светило бьет его наотмашь в темя, и жуткое паденье в сапу, в морок; его протяжно тянет через строй, где дембеля с заботою хозяек, взбивающих на завтрак гоголь-моголь, его лупцуют бляхами в оттяжку…

«Чур-чур», – он бормотал при этом и встряхивался, чтобы навести сознание на резкость и увидеть – реальность: улицу, прохожих, двор… Да и вообще – вплоть до седьмого мечтал он в летное, в Тамбов, податься (однако зрение внезапно подкачало), а уж никак не о саперном деле.

Два месяца сап. курсов под Дербентом. Учебный бред плакатов, разбашлявших, как на лубках, простейшие примеры «ловушек-на-себя». Плюс – практика: сплошная бeстолока – взрывалось все, за что бы он ни брался: «рожки», «сушки», «растяжки», «попрыгунчики», «лягушки», «фугасы-с-кремом», «завозухи», «стечки»…

Прогресс был только в том, что научился – когда инструктор «ебс» среди разбора уныло возвещал и в списке череп очередной с любовью малевал, – уже не дергался, а только дул на взмокшие от напряженья пальцы.

Его так и прозвали в группе: «Смертник».

В сап. школе все же было развлеченье: раздолье самовола. Он впервые тогда увидел море. На него оно произвело – не впечатление, а потрясенье – сродни тому, как божество громадное, пахуче дыша опасной близостью, внушает надсмертный трепет избранному им.

Сначала он, покинув часть, учуял какой-то терпкий и тревожный запах. И запах этот вел его, волнуя, вниз, переулками, сплетенными в клубок. Минуя сгустки каменных компaсов, сквозь катакомбы теплого заката – вниз, вниз…

Вдруг шоры стен раскрылись залпом. Огромная пахучая зверюга у ног его лежала. Словно время – сверх-будущее: то, чем вечность-матка потомков венценосных кормит впрок… И тут ему почудилось, что море – как если бы при взгляде на слепца в чертах его мелькнуло ваше, пусть передразнивая, отраженье, – что море сложно смотрит на него – как будто бы в провал, в который, глянув лишь раз, ты вечно смотришь, словно в букву клейма на собственной сетчатке. Словно – в парение медлительное смерти, в медлительное вознесенье жизни.

Когда увидел пенные барашки, подумал: ледоход. Как по Оке шествует грузный лед. Льдины, как отмершие облака, ноздреватые, грязно-белые, натруженные качкой лета. Придонный стеклянистый лед всплывает, охнув, как подлодка с ходу, идет в обратку, гнет кусты, звенит бубенчиками, мешаясь с птичьим гамом…

И так как думать презирал, почуял: суть моря в принципе горизонта, в тайне дальней прозрачности – что за ней; в тайне поверхности – немыслимая, непрямая сумма податливости проникновению и недоступности глубин, «пространства-за». И еще: море – будущее без капли прошлого.

Жизнь как движенье заканчивается, как правило, на берегу.

Море, море. Равный воздух. Горизонт проколов, парус дал течь рассветом.

В степной Чечне пыль замешивает своих и чужих, множит потемки грядущего, страх. Восемьсот граммов пыли на бушлат. Пыль напитывает тело, и оно, разбухшее, становится чутким, как ослепший глаз. Внутреннее – становится серым, неясным, неотличимым от зренья. Пыль стирает кожу противостояния, уничтожает врага, делая его внутренним. Война ворочается против себя. Пыль тучнеет – разъедая, перемалывая, превращая в себя – ландшафт, войска…