Читать книгу "Фальшивая Венера - Майкл Грубер"

Мы с ребятами отлично провели время, как обычно, устроили состязание по рисованию, расселись вокруг и рисовали друг друга, и Роза, как всегда, одержала победу. Для своих четырех лет она рисует очень неплохо; быть может, она станет знаменитым художником, как ее отец, сохрани господи. Мило тоже умеет рисовать, но, по-моему, ему все же больше нравится работать со словами. Я шел за ними по улице и чуть не плакал. Мило такой щуплый, а Роза крепенькая, словно маленький грузовичок, и она боготворит брата, так что это сразит ее наповал, когда… Вот еще один вопрос, который мне надо будет обсудить с Шелли; как-никак он занимается медицинскими исследованиями, быть может, есть какой-то курс, который сможет вылечить Мило, или нам лучше перебраться в другую страну, где для того, чтобы жить, необязательно быть богатым. Но на самом деле Мило просто нужна пара новых легких.

Когда дети заснули, я вышел на пожарную лестницу и выкурил косячок, и мне пригрезилась моя первая и единственная выставка, и было очень любопытно сравнить это с тем, что я ощущал под воздействием сальвинорина. А может быть, сальвинорин каким-то образом на нейропсихологическом уровне обогащал восприятие действительности. Так или иначе, помню, я опоздал, потому что решил занести по пути кое-какие работы в рекламное агентство, а потом мне пришлось посидеть в баре с редактором. После двух-трех стаканов я позвонил из телефона-автомата Сюзанне и сказал, чтобы она шла без меня, а я подойду попозже. Выставка была устроена в галерее Марка Слотски на углу Западного Бродвея и Уорт-стрит, и Сюзанна возмутилась, обозвала меня дураком, потому что мне представился такой шанс, а я трачу время на какую-то мерзкую рекламу, и разве я не знаю, кто там будет: Марк пригласил всех шишек, соберется большая толпа, и он не стал скупиться на фуршет, не какое-то дерьмовое вино и бутерброды с сыром, а все по высшему разряду из ресторана «Одеон», и так далее, и так далее. Дело было в том, что Сюзанна хотела торжественно появиться вместе с главным героем, а теперь ей предстояло просто войти, как и всем остальным гостям.

Помню, я шел по Западному Бродвею с таким чувством, будто иду на казнь. Я не успел переодеться: на мне был балахон с капюшоном и джинсы не первой свежести, перепачканные краской, и жуткие стоптанные кроссовки. Мне было стыдно, потому что со стороны могло показаться, будто я хочу выглядеть так, чтобы произвести впечатление на всех этих любителей искусства и показать им, что мне на них наплевать.

И вот я наконец пришел, зал был ярко освещен, повсюду расхаживали гости, болтая и потягивая шампанское. Все уставились на меня, и я почувствовал себя скелетом, явившимся на пиршество, но затем меня узнали: Марк выкрикнул мое имя и они с Сюзанной бросились ко мне навстречу, на моей жене было черное платье на бретельках-спагетти, которое в дни молодости моей матери считалось бы классным нижним бельем, я собрал урожай похлопываний по спине и поцелуев, все сияли и были счастливы, потому что выставка обернулась шумным фурором и на многих картинах красовались наклеенные маленькие красные кружки, обозначающие, что они проданы. Продавались мои работы — это был успех. А потом мне пришлось встречаться с покупателями, со старыми каргами, мнящими себя знатоками искусства, во всем черном, увешанными украшениями работы народных умельцев, с золотыми браслетами размером с кандалы, утыканными бриллиантами. Я старался изображать веселье, выслушивая разглагольствования о том, как это прекрасно, что теперь у них есть картины, «похожие на что-то», а Марк тараторил без умолку о признании, подразумевая, что признание — это капитал, отличное вложение. И все хотели перемолвиться словечком с Чарлзом Уилмотом-младшим.

А я все это время накачивался шампанским с такой скоростью, с какой только успевал хватать фужеры с серебряных подносов; от пузырьков у меня в желудке забурлила желчь, и мне захотелось блевануть. Я не мог смотреть на картины, развешанные на белых стенах, краски выглядели как настоящее дерьмо, грязные и блеклые, а все эти алчные лица, окружающие меня, были похожи на хищных птиц, стервятников. Да, понимаю, саморазрушительная невротическая реакция, но я недоумевал, почему как раз в тот момент у меня в памяти всплыла эта выставка. Это не то воспоминание, которое я особенно ценю, правда, именно в тот вечер я впервые познакомился с Лоттой Ротшильд, хотя и это я тоже сумел превратить в дерьмо.

На следующий день я отвел ребят в школу, вернулся к себе и одолжил у Боско машину, чтобы перевезти отвергнутые картины из редакции «Вэнити фейр» в галерею Лотты. Там никого не было, и мы с Лоттой очень мило поговорили, совсем как в былые времена, так что у меня защемило сердце. А потом я вспомнил свои грезы на пожарной лестнице и спросил:

— Ты помнишь мою первую выставку?

— Мы на ней познакомились, — сказала Лотта. — А почему ты спрашиваешь?

Естественно, я не собирался рассказывать ей о том, как я сидел на пожарной лестнице и курил травку, в то время как ребята были со мной, поэтому я сказал:

— Да я тут подумал о ней вчера вечером, вспомнил свои чувства, ощущение… не знаю, как это назвать… ужаса, отвращения.

— Да, выглядел ты очень жалким. И я не могла понять почему. Выставка имела огромный успех, твои работы продавались, картины были прекрасные. — Она помрачнела. — Опять эта старая пластинка. Неужели ты хочешь, чтобы мы снова прошли через все это?

— Нет. Но я помню, как заметил тебя в толпе. На тебе были зеленый бархатный пиджак со стеклянными пуговицами, кружевная блузка, бледно-бежевая, чем-то похожая на пергамент, и юбка до колен из шелестящей ткани. И красные сапожки. А все остальные были в черном.

— Кроме тебя. Ты был похож на бродягу или на «художника» в кавычках. И я подумала: «О нет, пусть только он не окажется позером, он слишком хорош для этого».

— И еще я обратил внимание на твои глаза. Les yeux longes.[42]Волчьи глаза. Ты мне потом говорила, что влюбилась сначала в мои картины и лишь потом в меня самого.

— Да, говорила, — подтвердила Лотта, глядя мне в лицо, но в ее прекрасных глазах, огромных и чуть раскосых, серых, словно тучи, больше не было того тепла, которое я видел в них так часто. — Какая жалость, что ты так больше и не написал ничего подобного.

Притворившись, что не услышал последнего замечания, я добавил:

— А после этого я не видел тебя несколько лет, затем мы с Сюзанной расстались, потом Марк притащил меня на встречу выпускников, на пятнадцатилетний юбилей, и ты была там, пришла вместе с моим другом…

— Не напоминай об этом!

— Как ты с ним познакомилась? Я забыл.

— Я тоже забыла.

— А я похитил тебя у него, прямо в танцевальном зале «Хилтона». Мы сбежали в тот клуб на А-авеню, в темный подвал, и танцевали до трех утра, а потом я отвез тебя к себе в студию.

С этими словами я схватил Лотту и привлек ее к себе, но ее тело оставалось негибким, словно манекен, совсем не таким, каким было раньше.

— Чаз, что ты делаешь?