Читать книгу "Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой - Фолькер Вайдерманн"

и его желание, чтобы она всегда, целиком и полностью была с ним. Ночью, лежа рядом, он иногда погружает руки глубоко-глубоко в ее волосы, словно боясь, что она вдруг исчезнет в темноте. А утром, медленно высвободив свои волосы из его узких белых рук, она часами держит его голову, пока его рвет. Она прочитала все его книги. Он не прочел ни одной ее. Но он заставляет ее писать, неустанно. Арнольду Штраусу она сообщает, что каждый день она и Рот устраивают «настоящую писательскую олимпиаду». Она трудится истово, но всякий раз, когда вечером они подсчитывают страницы, у него их оказывается больше, чем у нее. И когда она устает и ей не хочется ни вставать, ни идти в бистро и писать, он не дает ей отлынивать. Она не женщина, а солдат-писатель, у которого миссия в этом мире. И ни минуты отдыха, никаких перерывов. Писательство – священный долг. Перерыв для него – грех. Это закон его жизни. И Ирмгард Койн готова жить по этому закону, хотя бы какое-то время.

Ей импонирует его дар подтрунивать над собой, над своей неуклюжестью и отнюдь не воинственным видом, над своей негероической жизнью. Но вскоре она понимает, что это ни в коем случае не означает, будто она может тоже подтрунивать и распространяться об этом. Он невероятно раним и мнителен, и даже Ирмгард Койн не может предугадать, что его заденет. «Он был настолько уязвим, что и при мне носил маску», – скажет она позже биографу Рота Дэвиду Бронсену[62].

Вот каким она его видела: в личных делах и в мелочах он такой же, как в политике и в важных делах. Его ум ясный и острый, и он все провидит: и свою гибель, и гибель своего мира, и, конечно, он понимает, что его монархизм – химера, детская вера, сладкая ложь, которую он говорит себе изо дня в день, чтобы вынести жизнь, вынести свою ясность и знание. Собственно, к этому и призван писатель – видеть иной мир, желать иного мира и описывать иной мир, а не тот, что есть и будет.

Ирмгард Койн знала о нем все: «В своих книгах Рот охотно погружался в мир старой австрийской монархии, мир, который, как ему отчаянно хотелось верить, был – по крайней мере некогда – родиной его мыслей и чувств. Но он знал, что всегда был и будет безродным. Во всем, что входило в его жизнь – в людях, вещах, идеях, – он обнаруживал самый потаенный изъян и чувствовал холод, способный заморозить любое живое, теплое дыхание. Поэтому его манили чуждые миры, которые, мнилось ему, останутся для него непостижимыми, хранящими тепло. Но то, чего достигало его беспокойное творческое воображение, снова и снова разрушал его злосчастный ум. Он благословил бы даже дьявола и назвал бы его Богом, если б тот помог ему обрести веру в него. Временами он видел себя в каком-то пустом призрачном пространстве, на пограничье рационального и мистического, оторванным от реальности, тщетно пытающимся достичь недостижимого и сознающим его недостижимость. Он мучился и хотел во что бы то ни стало освободиться от себя, стать тем, кем он не был».

Легче всего это сделать, когда пишешь. «Зайка, у меня есть отличное изобретение», – возвещает он своей подруге за столом. Коротко улыбается и тут же с головой уходит в свое изобретение. Он пишет о том, что их окружает и о чем они говорят. Но что Ирмгард Койн с трудом узнает после того, как он запишет: «Его воображение мгновенно все превращало в нечто иное». И у него всегда наготове дельные идеи, не только литературные, а и вполне практические. Когда Ирмгард Койн сетует на то, что ее муж, верноподданный нацист в Германии, не соглашается на развод и она не знает, как его переубедить, Рот предлагает отправить ему открытку с извещением о том, что здесь, в Бельгии, она спит с евреями и неграми. И все разрешится само собой. Роту нравятся удачные придумки, и он считает, что лучшими из них обязан шнапсу. «Если хочешь, я покажу тебе в любой из моих книг хорошие пассажи, появившиеся благодаря хорошему кальвадосу», – сказал он однажды Соме Моргенштерну. К сожалению, тогда у него не было при себе книг.

Любимое его занятие – сочинять байки для подруги. «У тебя такие красивые длинные ресницы», – говорит она ему однажды. И Рот отвечает ей: да, да, а все потому, что давным-давно он перенес глазную инфекцию, из-за которой на короткое время ослеп и лишился всех ресниц. Ему пришлось тогда бесконечно колесить с толпой слепцов, часто падая и натыкаясь на стены. Не совсем понятно, почему в итоге его ресницы стали густыми и длинными, но история занятная.

Стефану Цвейгу греет сердце одно весеннее воспоминание, и он рассказывает Роту, как несколько лет назад познакомился с очаровательной женой издателя. «До чего же к лицу фрау Кипенхойер майское утро», – воскликнул в умилении Цвейг. На что Рот заметил: «Вы еще не видели ее сентябрьским вечером». В свою очередь пораженный Цвейг ответил: «Сразу видно, что вы настоящий поэт».

Йозеф Рот особенно обворожителен, когда Ирмгард Койн от него ничего не ожидает. Без всякого умысла она говорит ему, что соскучилась по немецкому черному хлебу. Тут Рот видит вдалеке извозчика, который кормит лошадь черным хлебом. И он пускается следом за этой парой, чтобы через полчаса явиться перед своей возлюбленной, сияя от счастья, с буханкой черного хлеба.

* * *

Когда они пишут, а пишут они всегда, Койн и Рот сидят за отдельными столиками. Она у окна, он – в глубине бистро. Он не выносит солнца. Его глаза, его опухшие ноги и кожа, его костюм – ничто в нем не создано для летнего солнца. Они сидят на расстоянии окрика друг от друга. Каждый настороженно посматривает на другого, гадая, кто быстрее продвигается. И кто больше пьет.

Их общий писательский день начинается с чтения гороскопа в Paris Soir и заканчивается в пять вечера с приходом Стефана Цвейга. Тот проходит мимо ее столика, коротко приветствует и направляется в темный угол бистро к своему другу.

В самом начале их знакомства Ирмгард Койн держит дистанцию и пишет в Америку: «Стефан Цвейг – прекрасный человек, гладкий, как бархат, источает доброту и человеколюбие. Я не могу подступиться ни к нему, ни к его книгам». Эти двое – совершенные чужаки. Но есть нечто: ревность к этому человеку, взявшемуся играть роль верной, заботливой жены в хаотичной жизни Йозефа Рота. А еще стыд. Она не хочет, чтобы ее любимый писатель зависел от