Читать книгу "900 дней. Блокада Ленинграда - Гаррисон Солсбери"

Казалось, те, кто составлял документ, вовсе не были в этом уверены. Неудивительно, что советские вооруженные силы были сбиты с толку.

Советским командирам приказали атаковать и уничтожить противника, вторгшегося на советскую территорию, но переходить при этом на германскую территорию запретили. Производить над территорией противника воздушную разведку и налеты можно было, но не более чем на 100–160 километров. Разрешили бомбить Кенигсберг и Мемель, но летать над Румынией или Финляндией без специального разрешения запрещалось.

Если это война, то, видимо, ограниченная. Когда ленинградское командование узнало о запрещении полетов над Финляндией, оно утратило дар речи: ведь уже сбит (один, во всяком случае) немецкий самолет, базировавшийся в Финляндии.

Полковник Бычевский встретил в коридоре Главного штаба начальника разведки П.П. Евстигнеева. Они давно вместе служили в Ленинграде.

– Читал приказ? – спросил Евстигнеев.

– Читал. Как думаешь, Петр Петрович, финны будут участвовать?

Евстигнеев сердито бросил:

– Еще бы. Немцы метят на Мурманск и Кандалакшу, а Маннергейм мечтает о реванше. Их авиация уже действует.

В Москве адмирал Кузнецов нервничал все больше. Уходит время. Две главные заботы – возможность высадки десанта в Прибалтике, в тылу советских войск, и воздушные налеты немцев на военно-морские базы Балтийского флота. Кремль молчит. Это тревожило больше всего. Звонок Маленкова был последним из Кремля. Маленков говорил неприветливо; раздраженно выразил недоверие, когда Кузнецов доложил о налетах немцев на Севастополь. И никаких указаний из Кремля, никаких указаний от наркома обороны. Правда, на собственную ответственность он приказал флотам противостоять нападению немцев, но только «оказывать противодействие противнику» недостаточно. Пора дать приказ вооруженным силам нанести противнику ответный удар как можно скорей и эффективней.

Но даже он, самый независимый из советских командиров, не смел дать подобный приказ на свою ответственность.

«Флот не мог действовать один, – замечает Кузнецов. – Необходим согласованный план и совместные действия всех вооруженных сил».

Он знал, его флоты подготовлены и сумеют достойно ответить на вызов. Но что на самом деле происходит в Либаве, Таллине, на Ханко и на балтийских подступах к Ленинграду?

Настало утро, прекрасное, солнечное, свежее. Около десяти утра. Кузнецов больше не мог ждать. Он сам пойдет в Кремль и доложит о сложившейся ситуации. Улица Коминтерна. Движение небольшое, народу в центре немного, все уже отправились за город. Нормальная мирная жизнь. Иногда лишь стремительно промчится машина, распугивая пешеходов.

И вокруг Кремля тишина. Багряно-красным пламенем горели недавно посаженные цветы в Александровском саду. Дорожки заново расчищены и посыпаны красноватым песком в ожидании воскресного гулянья. На скамейках уже сидели, греясь на солнце, бабушки с внучатами.

Часовые у Боровицких ворот, в парадных белых кителях и синих брюках с широкими красными лампасами, лихо отдали честь, заглянули в машину и сделали знак проезжать. Машина адмирала помчалась по склону, свернула во внутренний двор у Дома правительства.

Кузнецов поглядел внимательно вокруг. Нет машин. И нет людей. Все опустело, тишина. Выехала одна машина, остановилась, пропуская адмирала через узкий проезд.

«Руководство, видимо, заседает где-то еще, – решил Кузнецов.

– Но почему все еще нет официального сообщения о войне?» Где же руководители? Что происходит?

Всю дорогу он размышлял об этом, а вернувшись в Наркомат военно-морского флота, спросил дежурного: «Кто-нибудь звонил?»

«Нет, – ответил дежурный. – Никто не звонил».

Весь день Кузнецов ждал. Но правительство молчало. И молчал Сталин. Вечером наконец позвонил Молотов. Спросил, как дела на флоте.

Что слышал Сталин

Беломраморный с позолотой огромный Георгиевский зал в Кремлевском дворце был переполнен. 31 декабря 1940 года здесь собрались военные. Уже две недели в Москве шло совещание командиров, стоявших во главе армии, эти несколько сот человек обсуждали неотложные вопросы. Командующий Западно-Сибирским военным округом М.И. Калинин вспоминает, что всех тогда волновал один главный вопрос: нападет ли Германия и когда это может произойти?

«Очевидно было, что фашисты спешат, – вспоминает М.И. Калинин, – они все, что могли, делали, чтобы проверить нашу силу».

Официально ничего не говорилось о Германии до самого новогоднего вечера, на котором должен был выступить Сталин. «Он этот случай использует и предупредит, что до войны с Германией, быть может, остаются считаные месяцы», – думали многие командиры. И об этом они тихо говорили между собой, прогуливаясь по дворцовому паркету, разглядывая белые мраморные таблички, на которых золотом были высечены имена георгиевских кавалеров. Георгиевский крест (в Англии ему соответствовал Викторианский крест) был высшей военной наградой в царские времена. Давно пал царский режим, но имена российских героев полностью сохранились.

Вдруг зал охватило волнение. Появился Сталин. Выйдя откуда-то из внутренних помещений дворца, он стоял перед залом и привычно хлопал в ладоши, по русскому обычаю, пока длилась овация.

Наконец аплодисменты стихли, все ждали, затаив дыхание. Сталин загадочно улыбнулся и сказал: «С Новым годом! С новым счастьем!»

Еще несколько обычных приветствий, и, поручив маршалу Клименту Ворошилову вести прием, Сталин ушел. Ворошилов также поздравил всех с Новым годом, чуточку теплее, и на этом прием закончился.

Командиры в недоумении вышли из Кремля. Была снежная ночь. Многие отправились в Центральный дом Красной армии на веселую встречу Нового года – с водкой и таким количеством тостов, что запомнить их способен далеко не всякий.

«Пока, видимо, нельзя говорить об этом», – решили М.И. Калинин и его товарищи. Они больше ни о чем не спрашивали, давно усвоив, что Сталин непостижим и задавать вопросы – занятие не только бесполезное, но часто опасное.

Военное совещание продолжалось до 7 января. Затем командиры менее высокого ранга вернулись к месту службы, а для командиров более высокого ранга проводились военные учения с 8 по 11 января. За этим последовала конференция в Кремле – с участием Сталина и Политбюро. Перед этой аудиторией Сталин на этот раз упомянул о растущих симптомах надвигающейся войны, однако не говорил, когда она может, по его мнению, начаться. Он говорил о возможности войны на два фронта – с Германией на западе и Японией на востоке, о том, что Россия должна быть к этому готова. Полагая, что война будет маневренной, он предлагал увеличить мобильность пехотных частей, сократить их численность; предупредил, что война будет массовой, поэтому важно сохранить превосходство в людях и технике над возможным противником из расчета два к одному или три к одному. Использование подвижных моторизованных частей, оснащенных автоматическим оружием, потребует особой организации баз снабжения и больших технических резервов. Некоторых слушателей удивили подробные рассуждения о том, как мудро поступило царское правительство, заготовив на случай войны запасы сухарей. Сухари – очень хороший продукт, говорил он, особенно если их запивать чаем.

Другие слушатели крайне встревожились, когда Сталин