Читать книгу "Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн"

фиксу, перышко с наборной рукояткой, скучающий презрительный взгляд, медленную внушительную речь, снайперский плевок сквозь дырку в зубах.

А пожилую близорукую учительницу они презирают всей своей тухлой душой. Они открыто смеются над ней и безнаказанно делают непристойные жесты перед самым ее носом.

Вот и наши, так сказать, законодатели. С одной стороны, их законотворческие телодвижения часто бывают гомерически потешны. Но чего в них все же больше – глупого или подлого – не всегда можно с ходу определить.

Но сами-то они этого не подозревают и, кажется, не ведают о том, как их «гэги» воспринимаются со стороны. Потому, скажем, столь обаятельны бывают наши четвероногие друзья – кошки и собаки, что они иногда ведут себя ужасно смешно, вовсе не подозревая об этом. Они бывают очень смешными, потому что они очень серьезны. То же свойственно и маленьким детям в той волшебной стадии, когда они начинают овладевать речью.

Но между детьми, кошками, собаками, морскими свинками, с одной стороны, и членами депутатского корпуса – с другой, есть существенная разница: маленькие дети, а также кошки, собаки, львы, орлы и куропатки, не говоря уже о рогатых оленях, не принимают федеральных законов и тем более не претендуют на то, чтобы их «законы» были бы обязательны к исполнению. Будучи людьми безысходно серьезными и катастрофически неспособными к самоиронии, они свято убеждены в том, что их глубокомысленные, исполненные государственной озабоченности лица смотрятся приличнее, чем, например, микроскопическая, различимая лишь зорким и бдительным депутатским глазом гипсовая пиписька сторублевого Аполлона.

Любое высказывание, любое коммуникативное поведение, лишенное признаков рефлексии, является скоропортящимся продуктом. Оно превращается в самопародию практически мгновенно.

Смешное и пародийное далеко не всегда невинно, далеко не всегда безопасно.

Вот, например, необычайно расплодившиеся носители имперско-воинственного дискурса в обычной, в нормальной исторической ситуации были бы просто смешны. В ситуации же всеобщей пороховой взвинченности они еще и реально опасны.

Пытаться разоблачать содержательную или фактологическую составляющую их риторики – занятие неблагодарное и едва ли не более бессмысленное, чем сама риторика.

Разоблачать, подвергать деконструкции их речевое поведение, их интонации, их пластику, выражения их лиц, их жестикуляцию и можно, и нужно. Ибо все это в совокупности и во взаимодействии, собственно, и есть содержание. А другого и нет, даже не ищите.

Там, где звериная серьезность, там же и ее близкая родственница, которую принято называть «пошлостью».

Кто-то из умных людей заметил, что пошлость по прошествии времени становится стилем. Мне нравится эта мысль, и я ее вполне разделяю. Но я все ж к ней, к этой мысли, кое-что добавил бы.

Да, пошлость рано или поздно становится стилем. Но только в том случае, если по дороге к «стилю» она не успеет преобразоваться в «кровь и почву», в «обострение классовой борьбы», в «русский мир», в смерть, в разрушение, в войну.

Именно поэтому столь насущен хотя бы приблизительный общественный договор, хоть как-то регулирующий общественные представления о стиле и о пошлости и, главное, об их фундаментальном различии.

Да только откуда бы этому договору взяться, если многие из тех, кому просто по профессиональной обязанности положено распознавать эти границы, с детским щенячьим восторгом ныряют в мутную стихию кромешной пошлости.

Знаю, знаю, кто-то непременно спросит: «А с чего это вы решили, что именно вы вправе определять, что есть пошлость, а что нет?»

Согласен, это аргумент неоспоримый. Я не шучу.

Потому что я действительно не знаю, чем на это ответить. Ну разве что словами Чехова, который в одном из своих писем, не помню, кому адресованном, написал: «Я знаю, что Шекспир писал лучше, чем Златовратский, но я не могу этого доказать».

И я тоже не могу доказать, что «Шекспир писал лучше, чем Златовратский», хотя я это тоже твердо знаю. И уже хотя бы поэтому разговор должен продолжаться.

В пошлости изначально заложен заряд агрессии.

Это не та игровая, условная агрессия, которая бывает свойственна некоторым проявлениям художественной деятельности. Это другая агрессия – буквальная, требующая выхода за границы стиля, жанра, художественного метода, за границы академической, да и любой другой дискуссии.

Пошлость не терпит не только соперничества, но и любой критики, потому что всегда претендует на «истинность». Она всегда ищет союза с силой, с властью, всегда ищет их покровительства и, как правило, их находит.

Лидия Яковлевна Гинзбург, одна из умнейших женщин двадцатого века, писала: «Одно из самых основных и самых гибельных свойств пошлости – безответственность. Пошлость не нуждается в обоснованиях, в связи, в выводах из посылок и не понимает того, что поступок есть выбор и тем самым отказ от другого».

А серьезность, продолжим мы, – не «звериная», а человеческая, – это прежде всего именно ответственность. Хоть бытовая, хоть интеллектуальная, хоть социальная, хоть какая.

А для пишущего и говорящего человека это прежде всего ответственность перед языком. Это ответственность за слова, за их значения и за их порядок в предложении.

Ну и ответственность перед историей само собой.

И я, хочется надеяться, достаточно хорошо понимаю, как важно быть серьезным.

Смех и грех

В процессе одной из ритуальных пробежек по Фейсбуку я наткнулся на вопрос, требующий если не категорически однозначного ответа, то, по крайней мере, азартного обсуждения. Вопрос был такой: «Может ли служить объектом шуток, анекдотов и юмора Холокост?»

Такие или подобные вопросы стали довольно распространены, я не нашел в этом вопросе ничего нового, но зачем-то дал ответ, неизбежно выросший в боковую ветку общего разговора.

Я написал, что, на мой взгляд, да, может. Но не в любом, разумеется, случае. Что тут вступают в силу обстоятельства контекста и конвенции. Да, можно, но лишь среди своих, если под «своими» понимать всех тех, кому смешно или не смешно то же, что и тебе, и в чьем доверии к устойчивости твоих базовых нравственных убеждений ты не сомневаешься.

Мне лично, написал я, известно некоторое количество довольно жестких анекдотов на эти темы, и они ничуть не царапают мою чувствительность.

Я думаю, написал я, это вовсе не то, что нарушает границы наших нравственных представлений, а скорее то, что создает для них надежные рамки, что делает их прочнее и устойчивее.

Мне показалось, что сказанное мною прозвучало вполне убедительно. Но нет, зря мне так показалось, потому что мне тотчас же принялись темпераментно возражать. Возражать, разумеется, в том смысле, что не всё может быть объектом шуток. Что есть вещи, которые…

В какой-то момент мне стало казаться, что возражающие возражают вовсе не мне. Что непонимание, как это часто бывает, проистекает из путаницы