Читать книгу "Под кожей – только я - Ульяна Бисерова"

распадались, границы сдвигались. Ядерная война началась и закончилась в одночасье: от запуска первой смертоносной ракеты до ответного удара прошло всего пять часов. А потом наступила тишина.

Связь с большей частью континента была утеряна. Некоторые прибрежные районы почти не пострадали, но пробраться вглубь континента никто не отваживался. Магистрали, железнодорожные пути, аэродромы были уничтожены. На огромных радиоактивных пустошах сбоили не только приборы навигации, но и вообще вся электроника. Ветер разносил дым и грозившие пролиться ядовитым дождем облака. Никто не знал, сколько погибло. Никто не знал, сколько выжило. И что вообще происходит.

Когда Красный Крест наконец пробился в районы, где прогремели ядерные взрывы, мир содрогнулся. Города, от которых остались лишь обугленные руины, мертвая выжженная земля. Наблюдая за разразившейся катастрофой, унесшей жизни сотен миллионов, никто поначалу не заметил, как назревает нечто еще более страшное. Сотни тысяч, миллионы выживших нуждались в крове, еде и лекарствах. Африка стала непригодной для жизни. Это была зияющая гниющая рана. Саркома. Лагери беженцев не вмещали все прибывающие толпы, и они устремились прочь с материка. Это напоминало библейский исход. Списанные самолеты с барахлящим мотором, просевшие от перегруза ржавые танкеры, трюмы которых под завязку набиты стонущими, даже надувные шлюпки — все сгодилось.

Беженцы с отравленного континента расползлись по миру. Ни в одной стране голодных, обездоленных, отчаявшихся людей не встретили с распростертыми объятиями, но остановить поток было уже невозможно. Крошечные островки в Средиземном море, которые прежде слыли фешенебельными курортами, стали транзитной зоной, перевалочным пунктом для обезумевшей толпы.

Некоторые из германских земель, которые к тому времени уже трещали по швам, как прохудившееся лоскутное одеяло, видя тень растущего хаоса, обособились окончательно и спешно закрыли границы. На северном побережье Ганзы без предупреждения расстреливали и топили все сомнительные суда и самолеты. Со всего мира сыпались упреки в антигуманизме, но мессеру Вагнеру, железному мессеру Манфреду Вагнеру, было на это решительно плевать — в чем он чистосердечно признался, выступая в качестве представителя Ганзейского союза на очередном съезде ООН перед тем, как громко хлопнуть дверью. Теперь каждый сам за себя, провозгласил он. Политика коллективной безопасности с грохотом провалилась.

Потом была затянувшаяся на целое десятилетие война за жизненное пространство, в которой не было победителей — только проигравшие. На ганзейских границах до сих пор то и дело возникали стычки и перестрелки. Но все же на фоне остальной Европы Ганза выглядела чуть ли не землей обетованной. По крайней мере, здесь люди не умирали от голода, не свирепствовали эпидемии, не бесчинствовали банды мародеров.

Но сейчас, продолжал мессер Герхард Вагнер, хотя границы под надежным замком, не стоит обманываться ложной иллюзией: это кажущееся перемирие — это затишье перед бурей. Все это время, отстаивая рубежи, солдаты Ганзы стояли насмерть, не оглядываясь назад, потому что знали: там их земля, их дом, их родные и близкие, дети и старики. Но там притаился враг. Неслышный, скользкий и изворотливый, как змея. Который набирался сил, высасывая соки из немецкой земли, наживал неправедный капитал, промышляя обманом и воровством.

— Мы слишком долго выносили соседство с чужаками, которые топчут нашу землю, едят наш хлеб и коверкают наш язык, — голос мессера Герхарда Андреаса Вагнера зазвенел от гнева. — Слишком долго относились к ним с преступной снисходительностью. Как к приблудному шелудивому псу, крадущему объедки из мусорных баков, который настолько жалок, что не хочется тратить время на то, чтобы пристрелить его. Но мир меняется. На западе сгущаются тучи. Искры уже сверкают в воздухе. Это как вирус. Невозможно предсказать, кто подхватит лихорадку и свернет на кривую дорожку. Мы должны гарантировать безопасность для своих людей.

Повисло молчание, и с каждой минутой тишина становилась все более зловещей.

— Что… кх-м… Что конкретно вы предлагаете, мессер? — проскрипел старческий голос.

— Ганзейскому союзу необходима еще одна армия. Внутренняя. И программа по переселению не коренных ганзейцев из крупных городов на приграничные территории, которые за долгие годы войны фактически обезлюдели.

Его слова утонули в море возгласов — возмущенных, одобрительных, изумленных, встревоженных.

— Эта необъявленная война уже развязана. И не мной. Мой сын, Тео, был похищен бандой выходцев из арабских стран, которые промышляли грабежами и разбоем. Его жизнь висела на волоске. Никто сегодня, засыпая в свой постели, уже не может быть уверен в надежности стен и замков. Нельзя ждать, пока они возьмутся за оружие. Мы должны нанести упреждающий удар.

И снова — всплески хлопков, крики, грохот опрокинутых стульев.

— Давай выбираться. Что-то я уже задыхаюсь, — сдавленным голосом прошептал Тео.

Отряхиваясь от пыли, он, как показалось Луке, выглядел странно смущенным, словно только что они подслушали постыдный секрет отца, который бросал тень на сияющий победительный образ мессера.

— Что это было? Теперь он что, собрался воевать против жителей Ганзы с неправильным цветом кожи и нечистым выговором?

— Нет, что ты! Вряд ли он имел в виду именно это.

— А что же, Тео, если на это? Ты зря пытаешься выгородить его — у меня нет и не было никаких иллюзий на его счет.

— Никого я не выгораживаю! Все это — пустые разговоры. Я же говорил: соберутся генералы, покричат, выпустят пар и разойдутся. Все как обычно.

— Что-то мессер не показался мне человеком, который бросает слова на ветер, — задумчиво ответил Лука.

Но Тео явно стремился поскорее свернуть разговор с опасной колеи.

— Пойдем, уже, наверное, страшно поздно. Хотя, раз уж мы оказались в этой части дворца… Ты не против еще немного задержаться?

Лука только усмехнулся.

— Да я готов хоть дрова колоть, лишь бы за зубрежку кретинского трактата не садиться.

Тео с заговорщическим видом провел его в одну из дальних комнат в восточной части резиденции. Шторы из плотной синей ткани были приспущены. Неживой, застоявшийся воздух медленно колыхался. Свет хрустальных люстр мягко отражался в навощенном паркете. Вероятно, когда-то это была комната для музицирования, но теперь здесь царило печальное запустение. Из прежней обстановки сохранилась только банкетка и фортепиано. На его полированной крышке из красного дерева лежала небрежно брошенная стопка пожелтевших нот.

— Вольф рассказывал, что мама очень любила бывать здесь. Когда она ушла, отец велел убрать все, что напоминало о ней. Он порывался разрубить фортепиано в мелкую щепу. Но Вольфу удалось усмирить его. Инструмент старый, с уникальным звучанием. Но главное, конечно, не это. В детстве, когда мне было особенно грустно, я прибегал сюда и представлял, что мама вот-вот войдет. Сядет за фортепиано, наиграет что-то, рассмеется… Глупости, конечно. Но когда ты ребенок, важно верить во что-то, пусть даже этому никогда не суждено