Читать книгу "Опережая некролог - Александр Ширвиндт"

Милыи дядя Митя!

поздравляю з днем твоих иминин. как ты живешь? целую крепко.

Шурик

Домашний архив

Перелистал первую часть этого произведения и окончательно понял, что я не поэт, а прозаик. Также с некоторым удивлением понял, что о себе больше ничего не знаю, а если бы и знал, то в прозе это описать невозможно. Поэтому перехожу к обещанной второй части.

Они обо мне, а я о них

Однажды молодая мама с маленькой девочкой подошла к Ольге Александровне Аросевой и сказала елейным голосом: «Мы же ваши поклонницы. Мне никто не поверит, что я вас встретила. Пожалуйста, можно с вами и с ребеночком сфотографироваться?» Ребенок спрашивает: «А кто это?» На что мать рявкает: «Молчи, б…, я тебе потом скажу!»

К сожалению, сегодня раздается в лучшем случае восклицание: «Боже мой! Он еще жив!» – но чаще все-таки слышен вопрос: «А кто это?» Когда на экране, в журнале или просто в разговоре возникает та или иная фамилия, думаешь, как можно не знать этого человека. А потом понимаешь, что его физически нет уже много-много лет.

Необходимость увековечивания себя, друзей, великих знакомых и умерших родственников – опасная вещь. Увековечивают у нас вообще огромное количество людей, причем половина этого увековечивания – выброшенные деньги. Как быть? Переименовывать улицы – проблема. Во-первых, есть аналогичные названия. Сейчас идет дискуссия по поводу улицы имени моего незабвенного, любимого Марка Анатольевича Захарова. Оказывается, в Москве уже есть улица Захарова. Правда, маршала. Во-вторых, менять старые московские названия улиц на новые глупо, потому что только возникает, например, Кропоткинская, глядь – конъюнктура другая и надо опять возвращаться к Пречистенке. Стыдно и непатриотично советовать, но дешевле было бы перенять заморский опыт и честно писать «авеню» и «стрит».

В поселке Советский Писатель каждые 20 метров – новое название улицы. Идет улица Садовая, потом вдруг написано: «Улица Нагибина». Она продолжается несколько домов, а потом опять новое название. Нагибин жил в этом поселке, но, во-первых, в другом месте, а во-вторых, можно было бы целиком сделать улицу Нагибина, а не длиной от забора до обеда.

С памятниками – не легче. Их периодически пытаются сносить. Хотя были и, наверное, есть фанаты, свято относящиеся к монументам. Например, в прекрасном Валдае, где я провожу всю сознательную летнюю жизнь, жила наша подруга Ниночка Панова. Она была когда-то крупной партийной дамой, после окончания эпохи социализма возглавила коммунальное хозяйство Валдая. В это время стали сносить памятники нашей прошлой жизни. Она это стерпеть не смогла и все, что возможно, свозила во двор коммунального хозяйства. У нее там стоял небольшой Ленин и еще два прекрасных длинных Ленина лежали где-то между ассенизаторскими машинами и снегоуборочной техникой. Они лежали до лучших времен. Ниночка умерла, а что стало с Лениными, не знаю. Думаю, что так их и не поставили.

Есть с памятниками и другая проблема. Как-то вез меня по Садовому кольцу к Театру сатиры молодой таксист. Проезжая мимо памятника Бродскому, доверительно сообщил: «Маяковский». Жаль, я вышел у театра, не доехав до памятника на Триумфальной площади, где мог бы узнать, что там стоит Бродский.

Я дружил с Евгением Максимовичем Примаковым. Это был сложный и необыкновенно язвительно-мудрый человек. Его воздвигли в Москве. Если стоишь рядом, видны в основном ноги. А если отойдешь подальше, то понять, кто наверху, Примаков или Фрунзе, невозможно. Может быть, я не прав, но мне хотелось бы, чтобы фигура, а главное, лицо хотя бы отдаленно напоминали оригинал.

Еще один вариант увековечивания – памятные доски. На нашем доме на Котельнической набережной доски в таком состоянии, что приходится их все время отмывать. Прохожие думают: «Что это за страшные заплаты на здании?» Буквы выцветают, а лица и фамилии на барельефах нынешним жителям неизвестны.

Я вспоминаю, как школьником смотрел в Театре имени Ермоловой спектакль режиссера Андрея Лобанова «Старые друзья» по пьесе Леонида Малюгина. Там после выпускного вечера школьники выбегают на набережную, и юная героиня Тоня спрашивает одноклассника Сашу: «А ты хотел бы, чтобы по Волге ходил пароход “Александр Зайцев”?» На что Саша отвечает: «Допустим, ходил бы по Волге пароход “Александр Зайцев”. Все спрашивали бы: “А кто такой Александр Зайцев?” Нет, не хотел бы».

Поскольку я живу на набережной, то вижу, как по Москве-реке между яхтами-ресторанами, только приблизиться к которым стоит 100 долларов, не говоря уже о проплыть, иногда лавирует огромная полукилометровая ржавая баржа, полная песка, на которой написано «Ефремов». Что за Ефремов, я не знаю. Если это в честь Олега, то очень страшно.

«Увековечить» – корявое и противное слово, хоть и точное по смыслу. Всех, кто мне дорог и кого я не забываю, увековечить невозможно, а хочется. И я придумал для себя принцип выбора персонажей моей судьбы, о которых пойдет речь в этом разделе. Я подошел к книжным полкам и под удивленные взгляды домашних выложил на пол всю литературу, кроме Шекспира, Гоголя, Бомарше и других авторов, встречи с которыми не запомнились. В итоге отобрал только книжки с дарственными автографами друзей. Захотелось сказать им в ответ что-то очень нежное, честное и остроумное, но это вещи несовместные, поэтому приходится быть искренним.

С автографами и посвящениями порой возникают проблемы. Это понимаешь, когда роешься во всем том, о чем мечтается вспомнить. Во-первых, много чего выцвело и невозможно прочесть. Во-вторых, то, что не выцвело, тоже не всегда можно прочесть, поскольку, вероятно, писалось не в очень трезвом состоянии. В-третьих, есть посвящения и пожелания, которые хочется опубликовать, но под ними нет подписей. Придумывать их противно, ведь врать хочется как можно меньше. Иногда доходит до абсурда. Например, на даче я наткнулся на старую пластинку фирмы «Мелодия» производства Апрелевского завода (в середине прошлого века на досуг и самообразование молодежи работали только два подмосковных производства – это завод грампластинок в Апрелевке и завод презервативов в Баковке). На конверте пластинки прочел трогательную надпись: «Шура, не грусти под кленами. Счастье, любовь, звездочка моя, в минуты жизни я снова пою тебе прощальный вальс. Октябрь 1976 года». Надпись щемящая, подписи нет. В памяти ничего не возникает. Пришла мысль, что это написала исполнительница произведения. Взял лупу и прочел на пластинке: «“В Париже”, музыка и слова Ф. Лемарка, Ив Монтан, инструментальный ансамбль, на французском языке» – и стал судорожно вспоминать, когда Ив Монтан объяснялся мне в любви.

Сегодня институт переписки на бумаге – будь то книга, пластинка, фотография или визитка – приказал долго жить. Все эмоциональные отправления существуют в электронном виде. А было время… Требовались всего-то перо и бумага. Ну, еще не мешало иметь, конечно, мысли, чувства и чернила. Трудно себе представить, что, например, Татьяна посылала Онегину месседжи, а Вольтер с Екатериной перебрасывались эсэмэсками.