Читать книгу "Женщины Девятой улицы. Том 1 - Мэри Габриэль"

В те времена художники из Гринвич-Виллидж спорили в основном на две темы. Они говорили либо об искусстве, либо о «кризисе», который до 1936 г. означал Депрессию, но теперь подразумевал распространение фашизма. Нью-йоркские художники были по большей части иммигрантами или детьми иммигрантов с глубокими родственными связями в Европе. А еще они были тесно связаны с этим континентом через искусство и мастеров-художников, которых глубоко почитали. И искусство как таковое, и их коллеги оказались в большой опасности. Гитлер официально заявил 11 сентября 1935 г., что искусство «формирует самое неиспорченное, самое непосредственное отражение души народа» и потому должно прежде всего представлять «правдивую картину». С чьей точки зрения правдивую, можно было не спрашивать. В гитлеровской Германии существовал только один авторитет. Как рассказывает один из сокурсников Ли, во время перерывов в школе Гофмана она часто произносила страстные речи по поводу ситуации в Европе[169].

В феврале 1936 г. в Нью-Йорке состоялась трехдневная конференция, в которой приняли участие более 360 художников, писателей, дизайнеров и фотографов. «Мы впервые собрались сегодня вечером отчасти потому, что оказались в самом эпицентре очевидной общемировой катастрофы, — сказал писатель Льюис Мамфорд, открывая первый Конгресс американских художников. — Пришло время для всех, кто любит жизнь и культуру, сформировать единый фронт против [фашизма], чтобы быть готовыми защищать, охранять и при необходимости бороться за наследие человечества, воплощением которого мы с вами являемся как люди творчества»[170]. Президентом конгресса выбрали Стюарта Дэвиса, художника-абстракциониста. При разговоре у него двигался один угол рта, словно у гангстера. Дэвис считался лидером компании, собиравшейся в «Джамбл-шопе»[171]. Его коллеги-художники с энтузиазмом встали рядом с ним, объявив себя готовыми к любой борьбе. Но что они могли сделать? Создавалось впечатление, что в основном спорить друг с другом.

На заседаниях Союза художников, проводившихся по средам, довольно долго доминировали разговоры о разных протестных акциях, сидячих забастовках и государственном финансировании проекта. В 1936 г. их тема резко поменялась. Теперь все до хрипоты спорили по поводу долга художника в смутные времена. «Это были не заседания, а чистый ад», — рассказывал Джордж Макнил[172]. Художники, симпатизировавшие коммунистической партии, в произведениях которых преобладала социальная тематика, обвиняли абстракционистов в безответственной элитарности перед лицом надвигавшейся катастрофы в Европе. Ли и ее союзники отбивались от нападок, крича, что художник может выражать свою политическую позицию, не занимаясь прямой пропагандой. Искусство с четким политическим посланием всегда носит националистический характер, а национализм — отец фашизма. «Теоретически, — вспоминала Ли, — мы сочувствовали русской революции; мы противопоставляли идеи социализма догмам фашизма». Но добавляла: «Я, например, никогда не считала, что мое искусство должно отражать мои политические убеждения»[173]. Таким образом, былое единство художников, зародившееся на почве нищеты, начало распадаться перед военной угрозой, но только не в том, что касалось Испании. Эта страна стала символом романтической борьбы, и художники поддерживали испанцев с почти религиозным пылом.

«Было трудно найти писателя или художника, который не был бы страшно встревожен сообщениями, приходившими из Испании, или у которого не было бы по крайней мере одного друга, записавшегося добровольцем в интернациональную бригаду», — писала историк искусства Дори Эштон[174]. «В 1930-х годах, — вспоминал художник Гарри Холцман, — невозможно было пройти по улице в Гринвич-Виллидж, чтобы кто-нибудь не спросил: „Ну что, ты идешь? Ты уже записался?“» И, когда Испания погрузилась в ужасы полноценной гражданской войны, 3000 американцев действительно отправились воевать[175]. Это была, по их мнению, благородная борьба с предельно четкой линией фронта: законно избранные левые республиканцы, которые свергли военного диктатора и представляли огромный низший класс, боролись против военных, крупного бизнеса и влиятельных фракций в католической церкви. А еще Испания была страной, где родился Пикассо. Так что любой художник был просто обязан встать на ее защиту. После того как в гражданскую войну в Испании вмешалась Германия, эти настроения только усилились. От имени генерала Франсиско Франко Гитлер начал бомбардировки. Некоторые увидели в них подготовку к будущим военно-воздушным атакам по целям, выбранным уже самим Берлином[176].

В разгар многолюдного ярмарочного дня, 26 апреля 1937 г., нацистские самолеты разбомбили культурную столицу басков Гернику. За три часа почти 50 бомбардировщиков сбросили более 40 тонн взрывчатых веществ и зажигательных бомб; убегавших людей расстреливали с воздуха из пулеметов. Герника горела еще три дня. Треть населения города, 1600 человек, погибли в первом в истории человечества тотальном воздушном налете[177]. Даже люди, чье восприятие уже притупилось из-за сообщений о бесчинствах нацистов в Европе, были потрясены до глубины души. Бесчеловечность и трусость воздушного удара по мирному населению в городе, не имевшем никакой ценности с точки зрения военного искусства, за исключением того факта, что его населяли баски, четко показали: мир окончательно и бесповоротно сошел с ума. Фашизм боролся не с либерализмом, а против человечности.

Испания стала водоворотом, куда излились вся скрытая злоба и ненависть, которые годами вынашивались и мутировала после Первой мировой войны. Население этой страны пало жертвой. За два года войны погибло более 500 тысяч испанцев. В целом конфликт, по некоторым оценкам, унес около миллиона жизней. Одной из первых жертв стал всеми любимый поэт Федерико Гарсиа Лорка. Он вернулся в Испанию из Нью-Йорка в 1930 г., чтобы отпраздновать победу республиканцев. В августе 1936 г. его казнили солдаты Франко[178]. По словам Джорджа Макнила, человеку, который сам этого не пережил, ни за что не понять, какие ужасные чувства испытывало художественное сообщество из-за резни в Испании. «Ты посвящал всю свою жизнь сугубо личному искусству, в высшей мере эгоцентричному. А там, в Испании, царил ужас, кошмарный кризис, который, как ты знал, вел к поражению всего человечества. Тебя раздирали муки совести. Ты обязан был следовать своему предназначению в искусстве, но знал, что происходит в мире»[179].