Читать книгу "Исцеление водой - Софи Макинтош"

Наконец ее бледные руки опускаются нам на макушки. Очень скоро мать находит решение проблемы.

Целую неделю мы со Скай спим в одной постели с Грейс. Целую неделю мать три-четыре раза в день кладет нам каждой на язык по маленькой голубой таблеточке снотворного. Время от времени шлепками и встряхиванием она ненадолго вырывает нас из сна, и мы, как в тумане, пьем воду из стаканов, выставленных на прикроватной тумбочке, едим крекеры, которые мама намазывает нам арахисовым маслом, и в буквальном смысле ползем в ванную, поскольку уже к третьему дню ноги нас совсем не держат. Тяжелые плотные шторы на окнах все время задернуты, чтобы внутрь не попадал солнечный свет и в комнате не повышалась температура.

– Ну, что вы чувствуете? – справляется у нас мать в те редкие промежутки, когда мы всплываем из бессознательного состояния. – Хорошо вам? Плохо? О да, представляю! Мне бы так все это переспать! Повезло вам, девочки.

Она постоянно следит за нашим дыханием, прощупывает у каждой пульс. Когда у Скай случается однажды рвота, мама уже тут как тут, бережно вытирает большим и указательным пальцами ей губы. Потом относит Скай в ванную, чтобы помыть, и льющийся там душ смутно напоминает нам с Грейс отдаленный шторм.

На протяжении всей этой долгой дремы мои сны – точно коробочки, наполненные более мелкими коробочками с маленькими потайными люками. Вот мне кажется, будто я вовсю бодрствую – и вдруг руки у меня отваливаются, или небо над головой пульсирует ярко-зеленым, или я на берегу погружаю пальцы в песок, а море встает вертикально, разваливаясь передо мной огромными пластами.

Телу требуется еще несколько дней, чтобы наконец я могла почувствовать себя нормально. Разве что когда стою, колени все так же подгибаются. А еще я во сне искусала себе язык, так что теперь он распух и с трудом шевелится во рту, точно гусеница по пересохшей земле.

Грейс, Лайя, Скай

Очухавшись после недели полузабытья, мы обнаруживаем вокруг себя исписанные матерью листочки бумаги, похожие на «напоминалки». Они пришпилены к стенам спальни, рассованы по ящикам, вложены нам в одежду. На бумажках написано: «Никакой больше любви!» Ее боль придает этим словам суровость предсказания. В нас же эти записки вселяют изрядную тревогу. Мы спрашиваем о них у матери – и она выдает нам несколько иной вариант:

– Любите лишь своих сестер!

Ну ладно, решаем мы. Для нас это вообще проще простого!

– А также свою мать, – добавляет она. – Вы и меня тоже должны любить. На это я имею право.

Да пожалуйста, соглашаемся мы. Уж это точно не проблема!

Грейс

Иногда мы молимся в танцевальном зале, иногда – в спальне у матери. Зависит от того, нужна ли напыщенность. В зале мать поднимается на сцену, воздевая руки к потолку, и звуки ее голоса эхом отражаются от гладкого паркета. В спальне все намного проще, тише и печальнее. Там мы сидим очень тесно друг к другу, держась за руки, а потому весьма размыто ощущаем, где заканчивается свое я и уже начинается сестра.

– Помолимся за женщин нашей крови, – в один голос произносим мы.

Это так замечательно, когда желаешь своим сестрам только лучшего. Я даже чувствую, как сами они сосредотачиваются на мысли о нашей взаимной любви как на некой важной части информации, что необходимо глубоко запомнить.

– Иной раз, – говорит нам порой мать, когда пытается быть любящей и доброй, – мне вас, девчонки, бывает и не различить.

Иногда нам это даже нравится, а иногда – нисколько.

Когда мы первый раз после твоей смерти собираемся в спальне у мамы помолиться, я высказываю мысль снова снять со стены оковы. Когда я об этом заикаюсь, никто со мной не соглашается, никто даже и не кивнет. Но у всех глаза сами собою поднимаются к тому месту, где они подвешены на стене. Пять крюков, пять железных цепей с оковами. Пять имен над крюками, хотя на самих оковах – только четыре имени.

– Раз в год, Грейс, – напоминает мать. – Хотя бы потому, что результат тебе явно не понравится.

Лайя искоса взглядывает на меня. Именно ей в последний раз достались оковы без имени – это означало, что в этом году особой любви никто к ней не питал. «Не повезло», – сказали мы ей тогда. Держалась она стоически. Мы все дружно обняли ее, говоря, что на самом деле мы, конечно же, все равно ее любим и, естественно, будем любить и дальше, – однако мы знали, что ничего подобного не будет, что ей придется хорошенько покрутиться ради нашего расположения, что так просто это не придет. И что мы уже не сможем так вот вольно и невзначай к ней прикоснуться. Ты, как обычно, выбрал меня – еще на один год «приковав» меня к себе. Ты сделал это нарочно. Все было сплошное надувательство.

– Во мне сейчас все умерло, – говорю я.

– Скорбь – это тоже любовь, – отвечает мать.

Я жду, что она рассердится, однако вместо этого в ней появляется какая-то тревога. Можно сказать, в чистейшем ее виде.

Вот тебе и любовь к одним лишь сестрам.

Внезапно мне приходит в голову, что я, пожалуй, хотела бы, чтобы ты вернулся к жизни, тогда я могла бы сама тебя убить.

– Кого-то из людей мы всегда любим больше, чем других, – объясняла нам мать, когда мы первый раз пользовались железными оковами. – Таким образом, все будет вполне справедливо. Каждый в свою очередь это получит.

В тот раз, когда мы впервые держали в руках оковы с выведенными свежей краской именами, все это казалось проще некуда. Лайя тогда выбрала меня.

Мы по-прежнему все любим друг друга, но ритуал этот означает вот что: случись вдруг страшный пожар, и две твоих сестры застрянут в адском пламени, выкрикивая твое имя, единственно правильным решением будет схватить ту, чье имя самой тобою выведено на оковах. Поскольку здесь самое главное – проигнорировать любой обратный инстинкт твоего предательского сердца. И к такому выбору мы уже полностью привыкли.

Лайя

Уже месяц, как мы потеряли своего отца, Кинга. Я стою на краю бассейна в легком сиреневатом отсвете, источник которого там, где наша водная граница упирается в небосклон. Наш бассейн – это кусочек моря, сделанный совершенно безопасным, где соленая вода фильтруется сквозь множество невидимых глазу трубок и затворов. Вокруг него вымощена бело-голубая плитка и даже имеется мраморная столешница, служившая когда-то для подачи напитков. Еще на плитках вдоль самой воды выложены массивные головки соли, дабы защищать ее от приносимых ветрами токсинов. Помнится, когда Кинг раскладывал эти соляные надолбы у бассейна, споро и деловито орудуя своими сильно загорелыми, иссушенными солнцем руками, он объяснял нам, что соль вбирает в себя, точно влагу, все плохое и вредоносное.

На мне белое хлопковое платье, куда по подолу, в рукава и в горловину вшиты рыболовные грузила, и я ключицами ощущаю их холодящую тяжесть. С тех пор, как умер Кинг, я еще ни разу его не надевала. На пастельно-полосатом шезлонге позади меня остались мои вещи: полотенце, бутылочка с водой, солнечные очки и эмалированная чашка с остывшим кофе. Сделав глубокий вдох, я с легкостью бросаюсь в воду.