Читать книгу "Стезя. Жизненные перипетии - Глеб Тригорин"

«И что я так распыляюсь, оправдываюсь? Это же просто концерт, декламация. Они обязаны так читать – это их работа, их хлеб», – продолжал размышлять Дмитрий Иванович. Но назойливые мысли всё сильней, всё настойчивей лезли в голову, раздражая и действуя на нервы. Неприятные вопросы, упорно, перескакивая друг через друга, роились перед глазами, немым укором напоминая: «Почему это тебя так задевает? Ведь что-то же должно лежать в основе этих рассуждений, переживаний?» Вдруг словно ветер дунул ему в лицо, и громкий уверенный голос отчётливо прочеканил:

– Не надо очень большого ума, чтоб всё отвергать и хаять.

Дмитрий Иванович отпрянул, будто перед ним махнули горящим факелом. Даже какой-то испуг, ощущение близкого разоблачения охватило его. По телу пробежала лёгкая дрожь, и еле заметная краска покрыло лицо.

«Нет, это черт знает что, – пробормотал про себя Фиолетиков. – Я никого не хаял, никого даже не упрекнул, а тут такие страсти, просто жуть. Что-то я разнервничался, распереживался, а из-за чего? Стоит ли всё это, чтобы так переживать? Ерунда! Да, да дорогие мои, е-рун-да! Какой-то жалкий стихоплёт написал всякую чушь, а я чуть ли не в истерику впадаю. Забыть, забыть».

Дмитрий Иванович подошёл к окну и радостно посмотрел на улицу. Ничего особенного не произошло. Жизнь шла обычной чередой. Трамваи катили по рельсам, прохожие куда-то спешили, бесчисленные автомобили, теснясь у перекрёстка, суетливо торопились в неведомую даль.

«И что ты тут трагедии устраиваешь? – уже успокоившись, резонно заметил Дмитрий Иванович. – Подумаешь, ткнули в тебя пальцем. Ну и что? Пусть хоть затычутся, а плевать я хотел на всех».

Герман Константинович Павлинов зашёл в ванную и внимательно посмотрел на себя в зеркало. Приподняв брови, он пошевелил усами и повернул голову сначала вправо, затем влево. Не обнаружив ничего подозрительного, тяжело вздохнул. Усы как усы, пышные рыжие, краса и гордость его натуры. Нужно сказать по секрету, что Герман Константинович, всегда (если выпадала возможность) любовался ими. Как же, великолепные моржовые усы. Не каждый ещё может похвастаться такими. Открыв кран, он набрал в пригоршню воды и опустил в неё лицо. Тщательно обмыв его, он ещё раз внимательно и скрупулёзно осмотрел свою физиономию. От пристального взыскательного взгляда не ускользнул ни один дюйм, ни один миллиметр этой важной части человека. Всё чисто, и густые рыжие усы пышут здоровьем и красотой.

– Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста – где-то недокушанных, недоеденных щей;

Недовольно пробормотал он и подумал: «Сам ты, наверное, только этими щами и питаешься. В тот вечер мы были в «Севильи», а потом поехали в театр. Там, вообще никаких щей не подают. Вот урод, всё настроение испортил со своими щами».

Выйдя из ванной, Герман Константинович направился в гостиную. На роскошном белом диване сидела стройная блондинка и ела большое зелёное яблоко. Беззаботная и легкомысленная она восторженно взирала своими чистыми голубыми глазками на экран телевизора. Это была Настин – молодая супруга Павлинова. Показывали «Дом 2». Девушка с интересом следила за разворачивающими событиями. Мило улыбнувшись, Герман Константинович мягко опустился возле жены. Она, не замечая его, продолжала смотреть на экран. Супруг, подобострастно поглядывая на суженую, никак не решался начать разговор. Наконец, собравшись с духом, осторожно заговорил:

– Настин, солнышко, ты не помнишь, что мы ели в «Севильи» перед концертом?

– Да не помню, что-то французское или испанское, – не отрываясь от экрана, протараторила она. – А что, разве не вкусно? Я люблю их кухню, – непосредственно закончила она.

Павлинов на минутку затих, но неприятное чувство словно гной давило изнутри. Не выдержав, он решительно выпалил:

– А щей там не давали?

– Какие щи? Это же европейская кухня! – впервые за весь вечер, оторвавшись от экрана, воскликнула супруга. Её глаза, полные изумления и недоумения подозрительно сузились и, окинув мужа презрительным взглядом, она, скривив губы, с отвращением отвернулась. Но того восторга и легкого возбуждения, какие она испытывала минуту назад уже не было. Неприятные мысли, словно армада тараканов, закопошились в её голове: «Говорила ведь мама: «Пожалеешь доченька, ой горько пожалеешь, да поздно будет. Не пара тебе этот вахлак – крестьянский сын». Как в воду глядела. Вот и сбылись её вещие пророчества. Прорезалась плебейская суть. Щей, видите ли, ему захотелось. Вахлак – он и в Африке вахлак! Трудное детство полезло наружу».

Эвелина Леопольдовна Гроскина – женщина объёмная, если не сказать грузная. Иногда, чаще под вечер, на неё накатывало что-то сентиментальное, и она ни с того, ни с сего начинала плакать. Плакала тихо, беззвучно. Слёзы обильно текли из её томных карих глазок. Но тоска проходила, и она снова вливалась в привычное русло. Да, лишний вес временами напоминал ей о проблеме, которую надо было решать, но как, она не знала. Все эти диеты, таблетки и прочее лежали мертвым грузом позади, а на свете столько вкусных и аппетитных вещей, что отказываться от них, просто нет никакой возможности. В конце концов, махнув на всё рукой, решила: будь что будет, а обижать единственный желудок, она не в праве; и незаметно, стала фанатом своего пищеварительного тракта. Эта новая роль даже понравилась ей. Всё-таки, есть в ней – пусть маленькие, но радости. По своей ли воле, или по воле злого рока, она тоже оказалась на этом злополучном концерте.

Место у неё было просто шикарное. Партер, первый ряд, прямо возле прохода. Подавшись рекламе и разговорам знакомых, она влекомая стадным чувством толпы, пошла на концерт в надежде хоть на несколько часов окунутся в атмосферу высокого искусства. Знаменитый поэт, трибун и просто красавец не оставили никаких надежд на отступление. Последнее обстоятельство, скорее всего, сыграло роковую роль, и Гроскина, поборов последние сомнения, пошла на концерт. В городе на самых видных местах висели афиши с изображением поэта во весь рост. Брутальный мужчина, знойная мечта домохозяйки – вскружил голову ни одной провинциалке. Эвелина Леопольдовна попала под эти чары. Пронизывающий взгляд строгих неподкупных глаз просто сводил её с ума. Ей очень нравились такие эффектные мужчины, настоящие мачо. Но в реальной жизни ей всегда попадались типы, далекие от идеала.

Как-то вечером, идя по улице, она увидела на торце многоэтажного дома огромный портрет поэта во весь рост. В изумлении, Эвелина Леопольдовна остановилась. Красавец-мужчина, скрестив руки на груди, стоял и вызывающе смотрел на толпу прохожих, которые как муравьи копошились у его ног. Казалось, он никого не замечал вокруг. Его дерзкий и беспокойный взгляд, взметнувшись над суетой и пошлостью, улетел высоко и, пронзив пространство и время, устремился к звёздам: туда, где рождаются надежды и мечты. Гроскина, как заворожённая стояла посреди тротуара и, не отрываясь, смотрела на поэта. Вдруг он раздвинул брови и, мигнув левым глазом, улыбнулся. Лицо его на мгновение подобрело. От неожиданности, Эвелина Леопольдовна даже перестала дышать. Ей стало дурно. Грудь, стеснённая незнакомым чувством, наполнилась томлением и ожиданием чего-то долгожданного и неповторимого. Она не сомневалась, что это знак свыше. Что, наконец, её мольбы и тайные желания достигли соответствующих инстанций, и счастье, да, да именно счастье ждёт её впереди.