Читать книгу "Воспоминания и размышления о давно прошедшем - Андрей Болибрух"

Однако, когда я оказался перед оригиналом, то почти сразу влюбился в картину. Она выглядела совсем не так, как в альбоме! Нежная бархатистая кожа, неповторимое, немного детское выражение лица создавали ощущение хрупкости и незащищенности и одновременно притягивали к картине настолько, что хотелось прикоснуться к Венере, провести рукой по легкому пушку на изогнутой пояснице (и следа которого не было на репродукции). Нелегко было оторваться от картины и продолжить осмотр, и, уже отойдя от нее, я несколько раз возвращался обратно.

Поразил меня и оригинал Боттичелли. Напомню, что на этой картине изображен спящий Марс и Венера, которая (как я прочитал в одном художественном каталоге) сторожит сон своего возлюбленного. На репродукции в альбоме изображена прекрасная молодая девушка с задумчивым, немного равнодушным лицом, не слишком переживающая происшедший только что момент близости.

На оригинале все по-другому! На вас смотрит с картины уставшая опустошенная женщина, уставшая ждать и надеяться, поставившая все на краткий миг любви и не знающая еще (но уже догадывающаяся), что проиграла. Удивительно, но она совсем не кажется красивой, несмотря на идеальные черты лица, может быть от неуверенности в себе и от ожидания неизбежной потери возлюбленного.

Контраст с тем впечатлением, которое производила на меня репродукция, был настолько силен, что я долго не мог примириться с тем чувством протеста, которое вызвал во мне оригинал.

Поразила меня в галерее еще одна картина, на которую я набрел совершенно случайно уже в самом конце осмотра. Это была картина неизвестного мне итальянского художника на тему Саломеи и головы Иоанна Крестителя. Картин на указанный сюжет написано множество, но в этой меня поразили эмоциональные акценты, расставленные автором. Саломея стоит вся белая от ужаса (в буквальном смысле, она нарисована мазками белой краски по контрасту с остальными фигурами) и смотрит со скорбью и любовью на отрубленную прекрасную голову Иоанна. Каждый, кто читал знаменитую пьесу «Саломея» О. Уальда, помнит, что там Саломея была влюблена в Иоанна, и трагедия его смерти стала для нее личной трагедией. Я даже подумал, не стоял ли когда-то Оскар Уальд около этой картины так же, как я сейчас, и не возник ли у него сюжет пьесы под ее непосредственным воздействием.

Надо сказать, что не всегда знакомство с оригиналом оказывает такой мощный эффект, о котором я рассказал выше. Так, например, каюсь, оригинал «Герники» Пикассо в музее Софии в Мадриде не добавил ничего нового к тем ощущениям, которые я испытывал, разглядывая репродукцию картины: её графика совершенно одинаково смотрелась как в оригинале, так и в копии.

Тем не менее, именно с Пикассо связано одно из самых сильных моих ощущений во время пребывания в Барселоне на Европейском математическом конгрессе 2000 года. Часа за два до закрытия конгресса я решил отметиться, зайдя в музей Пикассо буквально на несколько минут, и застрял там надолго! В этом музее собраны ранние работы мастера, которых я раньше совсем не видел, и эти работы поразительны! Я всегда любил Пикассо, но воспринимал его как авангардиста, даже не подозревая, каким потрясающим рисовальщиком в традиционном понимании этого слова он был. В музее представлены первые ученические копии с Веласкеса, которые делал Пикассо, его потрясающие, проникнутые жарким южным солнцем пейзажи. У маленькой картины девочки с голубым бантом, набросанной на надорванном листе картона, я простоял 20 минут, не в силах стряхнуть то неповторимое очарование, которое воссоздал на нем Пикассо. И таких картин было немало: написанные в разной манере то красками, то графитом, они повернули Пикассо ко мне (точнее, наверное, меня к Пикассо) совсем другой стороной. Не то чтобы я перестал любить голубой период или позднюю графику мастера, но теперь я по-другому оценивал то, что сделал Пикассо в зрелые годы, понимая, какой задел, какая замечательная школа стояла за его авангардистскими экспериментами.

Случаи

Относиться к жизни как к театру абсурда в стиле Беккета — занятие неблагодарное: рано или поздно такое отношение ударит по тебе самому, и контраст, связанный с возвращением к реалиям жизни, будет особенно болезненным.

Однако нет ничего плохого в том, чтобы порой сохранять некую отстраненность от происходящих с тобой зачастую действительно довольно абсурдных или забавных случаев и даже получать удовольствие от их конструирования. Это не только позволяет забыть о давящих на нас сиюминутных заботах, но и пережить нечто вроде акта творчества подобно режиссеру, ставящему спектакль или снимающему фильм. При этом какое-нибудь заурядное событие типа посещения книжного магазина может превратиться в интереснейшее действо, как это случилось со мной лет тридцать назад.

Я жил тогда в коммунальной квартире на улице Руставели и учился в аспирантуре мехмата МГУ. Часов до четырех в квартире никого не было, и я мог спокойно заниматься математикой, но затем приходили с работы соседи, и я уходил побродить по городу, зайти в книжный или сходить на лишний билетик в театр на какой-нибудь интересный спектакль.

В тот день я заглянул в букинистический отдел книжного магазина на улице Руставели. Накануне мне посчастливилось купить там два стареньких номера «Нового мира» с «Театральным романом» Булгакова и «Словами» Сартра, и я рассчитывал на такую же удачу и в этот раз. Но, к сожалению, на полке стояло всего несколько неинтересных журналов и полный комплект устава Вооруженных сил СССР. Я взял на секунду в руки одну из книжек устава и услышал вдруг язвительный старушечий голос: «Вот вам что читать надо! Может быть тогда людьми станете!» Я повернулся и увидел стоящую рядом совершенно злобного вида маленькую старушку в платочке и стертых тапочках, с неудовольствием разглядывавшую меня. «Зачем же вы так со мной говорите, вы же совсем меня не знаете» — попробовал возразить я. «Да что там знать, все вы одинаковы!» — ответила старушка, и тут со мной в первый раз в жизни случилось то, что потом я в себе так ценил и даже культивировал. Я внезапно почувствовал некоторую театральную абсурдность и отстраненность ситуации, как будто оказался в модной постановке, где отчасти сам являюсь режиссером. Я посмотрел на нее и вежливым, но хорошо поставленным и уверенным голосом сказал: «Партия и правительство оценили мою работу орденом». Надо было видеть, что случилось с моей визави! Она ни на секунду не усомнилась в сказанном, лишь мигнула своими маленькими глазками и вся как-то опала, как будто из нее выпустили воздух. «Это что ж, из гениальных что ли?» — все, что смогла спросить она в ответ. «Возможно» — ответил я и, посоветовав ей «никогда не заговаривать с посторонними», гордо удалился.

Я до сих пор считаю, что в тот день по непонятному мне самому вдохновению я создал маленький шедевр и числю этот случай среди самых интересных.

* * *

В следующем случае, о котором я хочу рассказать, степень конструированности была значительно выше. Как-то в районе шести-семи часов, прогуливаясь по Москве и просматривая театральную афишу, добравшись до строки с театром кукол им. С. Образцова, я прочитал название даваемого в этот день спектакля: «День открытых дверей». Дело было весной, когда во многих вузах (в том и числе и в МФТИ, где я тогда уже начал работать) проходили так называемые «дни открытых дверей», на которые пускали без каких-либо пропусков всех желающих узнать что-то об институте. Разумеется, я испытал радостное ощущение от замеченного совпадения и не мог упустить такой случай.