Читать книгу "Как Белка и Стрелка - Александр Дёмышев"

– Ну да, ты рассказывал.

– Рассказывал… Только ранило меня несильно. Так, царапина, осколок по шее чиркнул – даже бинтовать не стал. И сознания не терял. Больше скажу – приготовился к геройской смерти. Немцы как раз притихли – наверное, обедать ушли. И я, развернув пулемёт, написал на его железном щите собственной кровью: «Русские не сдаются!», затем вновь направил ствол на фрицев в ожидании последнего боя. Решимость переполняла меня: «Умираю, но не сдаюсь!» Иллюзий не питал. Понимал: конец близок. Гранату приготовил, чтоб себя с немцами подорвать, всё честь по чести, как положено. А дальше снова бой. Я стрелял, в меня стреляли. Грохот, дым, пыль… Тот рыжий фриц появился неожиданно, из-за поворота нашей траншеи. Вырос гад, словно, из-под земли! Я как-то заметил его в последний момент, гранату схватил. А он на меня дуло наводит, хенде хох, мол, ну и так далее. Спокойно так говорил, улыбнулся даже. Ну, я и отложил гранату, руки поднял. Сам не знаю, как вышло.

В глазах сына немой вопрос. Мужчина шепчет:

– Спросишь меня, что, может, я не захотел вот так умереть ни за что; может, я это за-ради вас с мамкой сдался, чтобы смочь когда-то вернуться к вам? Тебе же только два годика стукнуло, когда война началась… Или может, у меня план вдруг созрел как-то вырваться, грохнув фрица рыжего, чтобы продолжить борьбу? Так я тебе отвечу: не было ни того, ни другого. И про вас я тогда не вспомнил, и про то, чтобы вырваться, даже не думал. А просто очень хотелось жить; струхнул, наверное. В голове лишь одно крутилось: только бы немец надпись мою пафосную не увидел, а то засмеёт. «Русские не сдаются!» Кровью! А тут я с поднятыми руками. Но мне повезло: пулемёт был направлен в другую сторону, и он не увидел.

Но фашист тот всё же надо мной посмеялся. После, когда к своим меня доставил, показал мне пустой магазин. Патроны у него в бою кончились, вот и взял меня вооружённого в плен с помощью хитрости голыми руками. Понятно, настроение моё от таких известий не улучшилось. Ох, и ржал же рыжий гад надо мной, словно конь перед выгулом.

А потом меня к фрицам в тыл повели. Мамочка дорогая, как я переживал! Проклинал себя за минутное малодушие. Очухался и решил смывать позор. Прикидывал: вот сейчас брошусь на караульного, выхвачу автомат и открою огонь! Не получится? Тогда просто кинусь на фрица и задушу гада! Нет, убьют раньше, чем смогу прикончить хоть одного из них… Пока строил планы, привели меня в свинарник, да только хрюшек там не было. Двадцать четыре красноармейца; я, стало быть, двадцать пятый. Все такие же очумевшие, потерянные. Но от сердца чуть отлегло. Мне ж до того момента казалось, что это я один такой трус, предатель, изменник – в плен сдался, а остальные все герои: либо воюют, либо уже головы сложили за Родину, за Сталина. Да чего там, меня-то хоть во время боя взяли, а некоторые из пленных и пальнуть по врагу ни разу не успели, сдались организованной толпой.

С утра пораньше выстроили нас в шеренгу во дворе и приказали спустить портки. Дико было стоять с голыми шишками перед немчурой. Жирный фельдфебель долго прохаживался, придирчиво осматривая через монокль наши хозяйства. Не по себе стало. Какого хрена они задумали? Но обошлось, скомандовали одеваться. Оказывается, евреев выискивали таким вот макаром: обрезанных, стало быть. Затем дознавались, есть ли среди нас политработники, комиссары. Грозились, если не выдадим, каждого третьего расстрелять. Тут один парень вперёд и шагнул: я политрук, говорит, стреляйте, сволочи. Ну, его и увели в сторонку…

– Что, так сам и вышел?

– Ага. После собрали нас, да и впихнули в колонну. Жрать к тому времени уже шибко хотелось, а наипаче того – пить. Стоял сентябрь, но днём ещё сильно пекло. А колонна та была – я таких в жизни больше не видывал: от горизонта впереди до горизонта сзади. Ни конца, ни краю. Русские не сдаются? Тысячи, тысячи, тысячи пленных. Казалось, дай такой массе оружие, направь на Берлин – никакая сила не остановит. Но вместо этого – всего несколько легковооружённых фрицев гнали нас, словно безбрежное стадо баранов. Гнали на убой.

Пыльными полевыми дорогами неделю по жаре. Днём мы умирали от жажды, ночью тряслись от холода. Отстающих, упавших стреляли на месте. Пытавшиеся выскочить из строя в сторонку, чтобы картошки с поля копнуть, падали, сражённые пулями. Лишь вечерами, встав у реки на карачки, напивались мы, словно верблюды, а потом падали без сил, чтобы с первыми петухами продолжить этот путь в ад. С каждым часом, с каждым километром я слабел, как и все. Мысль о побеге уже не приходила, я еле переставлял ноги, всё чаще думая о том, чтобы выйти из колонны – пусть лучше застрелят. Но шёл. Шёл и думал: вот если бы меня успели грохнуть там, у пулемёта, до того, как я руки поднял. Это была бы смерть в бою, смерть героя. Я бы ушёл с чистой совестью. Ну, а сейчас умру предателем Родины, добровольно сдавшимся врагу. Пятно, которое не отмыть…

Так оказались мы в лагере под Житомиром. Огромный квадрат, огороженный колючкой, посреди поля. А внутри – битком тысячи бывших красноармейцев. Наспех сколоченные деревянные вышки, пулемёты, немецкие овчарки, норовящие откусить тебе руку по локоть. Фрицы довольные, сытые. До сих пор один из них, как наяву, перед глазами стоит. Помню его: длинного худого ефрейтора, жующего толстый бутерброд с сыром. Мы встретились взглядами, находясь по разные стороны от колючей проволоки. Мне показалось, будто в глазах немца мелькнуло что-то человеческое: жалость, сострадание? Жестами стал просить еды, но… мне только показалось. Тут же стало лицо его невозмутимым, безучастным, и он, отвернувшись, ушёл. Но этот длиннолямый ефрейтор хоть не издевался, как другие. Некоторые надзиратели, смеясь, кидали нам в толпу немного хавки – картофелину или кукурузный початок – чтобы посмотреть, как бьёмся мы за добычу. И бились на потеху фрицам – как варвары, как звери. Мы дрались друг с другом даже за картофельную ботву!

– Про это ты не рассказывал, пап… Может, не нужно?

– О многом стыдно вспоминать, но нужно. Именно сейчас… Так вот, я думал, что отброшу копыта в этом лагере максимум через неделю. Но продержался до ноября. А там помог случай. Ночи уже стали совсем холодные. Сырость, слякоть, голод, болезни. Люди дохли как мухи. Ежедневно десятки, нет – сотни трупов. Могильщики не справлялись, и меня, среди прочих, определили в штат зондеркоманды, дали маломальский паёк. Мы рыли неглубокие братские могилы неподалёку от лагеря, на опушке. Закапывали тела, принесённые из-за колючки. Я собирался окочуриться в самое ближайшее время: либо от трупной заразы, либо от изнурительного труда. Представлял, как и меня зароют в одной из этих канав. Но как-то заметил, что немцы подрасслабились, хуже приглядывать стали за нашей труп-командой. Однажды по-тихому ушёл в лес. Так и не знаю: хватились меня или нет? Искали – или плюнули: мол, далеко не уйдёт, сам сдохнет?

В общем, к следующему вечеру вышел я на окраину деревушки, где не было немцев. Ну, дальше в общих чертах ты знаешь: как старушка местная выходила меня и как староста (наш человек) к партизанам переправил. Тут я ничего не выдумывал. До февраля 43-го партизанил. Отряд наш перемещался по Украине и Белоруссии, по Брянским лесам. Ну, да там всё рядом. Поезда немецкие под откос пускали, старост и полицаев ликвидировали, на мелкие гарнизоны фашистские нападали. Всё как обычно, – мужчина, на минутку примолкнув, погладил шершавый ствол карабина. – Стволы наши – ты знаешь, откуда. Как новенькие! А, почитай, восемнадцать годков в схроне пролежали. Да мне ещё не один такой тайничок партизанский известен, при желании можно целую роту вооружить.