Читать книгу "Первая императрица России - Михаил Кожемякин"

– Разве, Петруша, злом зло искоренишь? – сомневалась Екатерина.

– От пастора своего таких слов наслушалась? – гневно спрашивал царь, брал Екатерину за подбородок и пытливо заглядывал ей в глаза.

Пастор Глюк действительно часто говорил Марте-Екатерине, что, искореняя зло злом, только множишь страдания и боль этого мира, но эта простая истина и в самой Екатерине сидела крепко, как заноза.

– Своим умом дошла… – гордо сказала Екатерина.

– А известно ли тебе, Катя, сколько на меня покушений было? – спрашивал царь. И, не дождавшись ответа, отвечал сам. Он любил отвечать за других.

– Почитай, двадцать… Вот такие же, коих ты жалеешь, покушались. Ты что же, моей смерти хочешь, Катя?

– Упаси Бог, Петруша!

– Тогда молчи и в дела мои с Преображенским приказом не встревай.

– А если ты, государь, невинного осудишь и пытать прикажешь?

– Тогда невиновность его докажи, Катя. И не слезами бабьими. Слезы что? Водица. Ты мне дело говори! Если дело скажешь, может, и помилую. Мне добрые люди для большого дела нужны. Россию строить. Державу европейскую. Сам за Россию трудов не жалею, и другие пусть стараются!

* * *

И все же пребывание в России, да еще и рядом с государем, в этой странной, непонятной, порой – абсурдной, но в то же время таившей в себе необъяснимую силу притяжения стране, оказалось для Марты-Екатерины тяжелым испытанием, крестом не по силам. Хотя, говорят, каждому Господь дает крест по силам… Но тогда Господь или слишком высокого мнения о ее, Марты, возможностях, или ее дух и тело крепче и выносливее, чем она сама полагает. Россия переворачивала вверх дном все представления Марты о логике, разумном, правильно устроенном течении жизни, о причинах и следствиях вещей и событий, наконец – о любви. Здесь порой любили, словно ненавидели, и ненавидели, как любили. Царь, без спору, любил Россию и вверенный ему Господом народ, но любил так неистово, что любовь эта порой напоминала ненависть.

Впрочем, невенчанная подруга Петра слишком хорошо его понимала. Петр воспитывался под влиянием боярина Артамона Сергеевича Матвеева, приверженного к Европе и европейским ценностям. И российскому самодержцу слишком тяжело было видеть, что движение России в Европу, которое он замыслил, встречает не только поддержку, но и сопротивление. Точнее, сопротивления бывало порой слишком много – гораздо больше, чем рассчитывал царь и чем могли предположить его советники и сторонники. Петр опирался на тех, кто, подобно ему, устал от русской косности и тяжести, на тех, в ком горел огонь неуемного делания, постоянного преобразования, совершенствования себя и мира. Эти люди были устремлены вперед, им было скучно и тяжело, порой – просто непереносимо, в старой, удельной, отставшей от Европы Московии, и именно в них царь видел тех, ради кого он тащит в гору свой бесконечно тяжелый воз. Впрочем, Петр надеялся, что и другие – те, что были пока его противниками, потом, со временем, может быть, даже после его смерти, поймут, как прав он был, принуждая их идти вперед.

Что же будет, если железная воля царя ослабнет? Тогда, думала Екатерина, Русь вытряхнет обратно, в Европу, всех призванных царем просвещенных или не особенно просвещенных иноземцев, а заодно и тех русских, кто перенял их свободный и склонный к наукам и просвещению дух. Тогда с ней, Мартой-Екатериной, и с подобными ей невольными или вольными гостями России могут поступить, как стрельцы поступили с лекарем покойного царя Феодора Алексеевича, Даниилом фон Гаденом. Петр рассказывал, что его утопили в Москве-реке во время Стрелецкого бунта в мае 1682 года, во времена юности царя. Лекарь был ни в чем не повинен, да и подобные Марте-Екатерине невольные или вольные гости России тоже ни в чем не повинны, но что их ждет в этой непредсказуемой стране – Бог весть! И это ощущение неизвестности и таившейся в воздухе смутной угрозы сводило Марту с ума.

Она ведь шутя говорила тогда, в Мариенбурге, за длинным дубовым столом пастора Глюка, что станет новой Эсфирью, женой грозного азиатского владыки Артаксеркса. Но все сбылось: и она теперь вынуждена играть ту роль, на которую лишь шутя посягала. Играть вдохновенно и страстно – иначе все равно нельзя. В комедиальной хоромине, именуемой высшим обществом России, сидели новые зрители и выжидающе смотрели на нее. Она, Марта-Екатерина, видела их всех, своих нынешних зрителей. Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев словно говорил: «Ну же, девочка, давай, докажи, что я в тебе не ошибся!» Меншиков смотрел на нее восхищенно, но в то же время лукаво и с вожделением. Он как будто хотел сказать: «Ну же, Катя, красавица, умница, я всегда в тебя верил! Ах, если бы тебя не украл у меня наш батюшка-царь!» Но главным из новых зрителей был сам Петр Алексеевич. И именно перед ним ей пришлось играть вдохновенно и страстно и в то же время усердно и старательно. Насколько хватало таявших сил…

Петр свято верил в силу и величие народа российского, в то, что имя россиянина может быть символом ума и таланта, а не лени, косности, воровства и раболепства. Царь часто засыпал прямо за столом, в своем кабинете, среди бумаг, чертежей, очиненных перьев, срочных депеш, книг… Однажды Екатерина вошла к нему в кабинет поздно ночью. Это было в Петербурге, Петровом Парадизе, в недавно построенном по проекту Доменико Трезини Летнем дворце – довольно скромном двухэтажном здании из четырнадцати комнат. Петр не любил роскоши – ни в быту, ни на приемах. Государь считал, что сиять должна Россия, не он! Екатерина вошла еле слышно, задула стоявшую на столе свечу, чуть задержалась, нежно провела рукой по жестким, курчавым волосам спящего.

– Ты устал, Петер… – прошептала она. – Ты очень устал…

Спящий вздрогнул, проснулся и поднял на нее еще мутные от сна глаза.

– Что ты, Катя? – спросил Петр. – Баюкать меня пришла? Точно дитя малое? Подожди, рано еще. Я не все успел сделать…

– Ты устал, Петер, – повторила Екатерина, – слишком устал… Пусть другие потрудятся…

– Государь российский более всех трудиться должен! – уверенно и горячо воскликнул Петр. – Так уж ему Господом положено.

– А другие? – удивилась Екатерина. – Всем трудиться надобно поровну. Не только тебе, государь.

– Я, Катя, не только за себя, я и за предков моих трудиться должен. За тех, кто Россию проспал в палатах кремлевских! За батюшку, брата, деда… Боялись они вперед идти, мелкими шажками семенили… Батюшку моего, Алексея Михайловича, Тишайшим прозвали, а знаешь – за что?

– Я слыхала русскую поговорку, Петер! Тише едешь – дальше будешь…

– Нет, неправда это! – Петр в гневе стукнул кулаком по столу. – Дальше – не будешь! Отстанешь! Всему миру на смех и поругание!

– Как же надо идти, Петер?

– Не идти – лететь надобно! Сильно отстала Россия-матушка! Заспалась… По-другому – нельзя!

* * *

Пастор Иоганн-Эрнст Глюк, названый отец Марты Скавронской, умер в 1705 году, успев послужить России на посту директора учрежденной Петром Алексеевичем московской гимназии. Для гимназии царь щедро пожаловал оставшийся без хозяев дом своего умершего родственника Василия Федоровича Нарышкина, двоюродного брата матери Петра, царицы Натальи Кирилловны. Дом Нарышкина находился на углу Покровской улицы и Златоустинского переулка. Здесь Екатерина в последний раз виделась с пастором перед его тяжелой болезнью. Здесь – в просторной классной комнате, где запах свежей краски смешивался с ощущением затхлости старого дома, долго пробывшего без хозяина, пастор, наставляя свою воспитанницу, сказал ей о том, что злом зло не искоренишь.