Читать книгу "Собиратель ракушек - Энтони Дорр"

– Это ципрея-мышь, – сказал доктор. – Прекрасная находка. У нее коричневые пятнышки, а у донца – еще более темные полосы, как у тигра. Но ты этого не видишь, да?

Однако он видел. Явственнее, чем что бы то ни было другое за всю свою мальчишескую жизнь. Его пальцы терли ракушку, переворачивали, крутили. Ему не верилось, что ракушка может быть настолько гладкой. Почти шепотом он спросил: «Кто ее сделал?» Ракушка так и осталась у него в руке, а через неделю отец потребовал ее выбросить, чтобы не воняла.

Его мир в одночасье заполнили раковины, моллюски, конхиология. В Уайтхорсе он за полярную ночь освоил шрифт Брайля, выписал по почте книги о морских ракушках, а с наступлением оттепели стал ворошить валежник в поисках лесных улиток. В шестнадцать лет он влюбился в рифы, прочитав о них в книгах, таких, например, как «Чудеса Большого Барьерного рифа», и навсегда уехал из Уайтхорса: завербовался сначала на одно парусное судно, потом на другое, бороздил тропики – остров Санибел, Сент-Люсия, острова Батан, Коломбо, Бора-Бора, Кэрнс, Момбаса, Муреа. При полной потере зрения. Кожа у него стала бронзовой, волосы выгорели добела. Его пальцы, органы чувств – все его существо было одержимо геометрией экзоскелетов, этих скульптур из кальция, и стремилось дознаться, как в ходе эволюции образовались створки, гребни, бисерины, завитки, складки. Любую раковину он распознавал на ощупь; повертев ее в руке и оценив форму, тут же определял вид: анцилла, фикус, теребра. По возвращении во Флориду он выучился на биолога, а позже защитил диссертацию по малакологии. Он обогнул земной шар по экватору; заплутал на улочках Фиджи; был ограблен в Гуаме, а потом еще раз – на Сейшелах; открыл новые виды двустворчатых моллюсков, новое семейство лопатоногих, новых представителей нассариид и фрагумов.

Когда на его счету было четыре монографии, три собаки-поводыря и один сын по имени Джош, он воспользовался правом досрочного выхода на пенсию, завершил свою преподавательскую деятельность и перебрался в Кению, на отдаленный остров архипелага Ламу, где его домом стала кибанда с соломенной крышей в небольшом морском заповеднике к северу от острова и города Ламу, в ста километрах южнее экватора. Было ему пятьдесят восемь лет. Просто к нему пришло понимание, что малакология не дает ему расти, а лишь ставит все новые и новые вопросы. Он так и не уяснил, в чем эволюционная причина бесконечных вариаций внешнего вида раковин. Откуда у них этот решетчатый орнамент? Откуда эти желобки? Бугорчатые узлы? В конечном счете – и во многих отношениях – неведение обернулось преимуществом: он мог найти раковину, ощупать ее и на каком-то подсознательном уровне решить, зачем ей понадобилось стать такой прекрасной. Этот процесс был для него и огромной радостью, и вечным таинством.

По всему миру каждые шесть часов приливы несут на берег воплощенную красоту, и он получил возможность при этом присутствовать, поднимать ее с песка, крутить в пальцах. Собирать ракушки, каждая из которых – чудо, знать их по именам, складывать в контейнер – этим была до краев полна его жизнь.

Иногда по утрам, двигаясь вброд через лагуну вслед за Тумаини, он испытывал почти непреодолимое желание поклониться.

Но затем, пару лет назад, в его жизни произошел поворот, неизбежный и непредсказуемый, совсем как отверстие в раковине церитиды. (Проводишь большим пальцем по ее спирали сверху вниз, ощупываешь плоские ребра – и вдруг натыкаешься на рваную дырку.) Было ему тогда шестьдесят три года; он бродил на солнцепеке за кибандой, помедлил, чтобы потрогать большим пальцем ноги выброшенный на берег морской огурец, но Тумаини, пронзительно тявкнув, дернулась в сторону. Собака и привела его к Нэнси: у той был тепловой удар – в сумеречном сознании она металась по пляжу в дорожном костюме цвета хаки, как будто упала с неба, из «боинга» семьсот сорок семь. Он привел ее в хижину и, уложив на свою койку, стал вливать ей в рот теплый чай. Незнакомку бил сильный озноб; коллекционер вызвал по рации доктора Кабиру, который примчался на катере из Ламу.

– Лихорадка, – провозгласил доктор Кабиру и плеснул женщине на грудь морской воды, насквозь промочив блузку и задрызгав пол в хижине.

Когда приступ миновал, доктор отбыл восвояси, а пациентка двое суток спала как убитая. К удивлению коллекционера, никто ее не разыскивал, никто не донимал его по рации, водные такси не привозили в лагуну отряды встревоженных американских спасателей.

Как только больная очнулась, из нее хлынул словесный поток сугубо личных подробностей и интимных признаний. За полчаса она вполне связно объяснила, как оставила мужа и детей. Как-то раз плавала она голышом на спине в бассейне за домом и вдруг поняла, что ее жизнь – двое детей, трехэтажный дом, похожий на готический замок, «ауди»-универсал – совсем не то, о чем ей мечталось. В единый миг Нэнси бросила все. И проездом через Каир познакомилась с необуддистом, который научил ее таким словам, как «внутренний покой» и «равновесие». Она собиралась жить с ним в Танзании, но подхватила малярию.

– Вот видишь! – Она всплеснула руками. – Теперь я здесь!

Как будто это было предрешено.

Собиратель раковин выхаживал ее, выслушивал, кормил тостами. Каждые три дня у нее случался приступ. Тогда собиратель по примеру доктора Кабиру опускался на колени и обливал ее морской водой.

В промежутках между приступами выглядела она неплохо и продолжала выбалтывать свои тайны. Он по-своему к ней потянулся, не говоря ни слова вслух. В лагуне она окликала его с берега, и он подплывал к ней ровными саженками, на какие были вполне способны его шестидесятитрехлетние руки. На кухне он даже пытался жарить для нее блинчики, и она, хихикая, заверяла, что это объедение.

И вот однажды ночью она сама пришла и легла на него сверху. Коллекционер еще не успел полностью проснуться, а они уже занимались любовью. Потом он услышал, как она плачет. Но разве близость дает повод для слез?

– Ты скучаешь по детям, – предположил он.

– Нет. – Она уткнулась в подушку, и голос ее зазвучал приглушенно. – Мне они больше не нужны. Мне нужно лишь найти баланс. Равновесие.

– Может, ты скучаешь по своей родне? Это вполне естественно.

Она повернулась к нему:

– Неужели? Сам-то ты не особо скучаешь по родному сыну. Я знаю, от него приходят письма. Но ни разу не видела, чтобы ты писал ответ.

– Пойми, ему уже тридцать, – сказал он. – И я от него не убегал.

– Не убегал? Да ты в триллионах миль от дома! На покой ушел, нечего сказать! Ни пресной воды, ни друзей. И насекомые в ванной кишат.

Он промолчал: за что, собственно, она на него напустилась? И отправился собирать ракушки.

Тумаини была только рада. Дойти до моря, побегать под луной, не слышать этой говоруньи. Он отстегнул шлейку и пошел вброд: овчарка направляла хозяина, тыкаясь носом ему в лодыжки. Ночь стояла дивная, дул прохладный бриз, ноги ласкал теплый прилив. Тумаини поплыла к скалам, и он начал бродить сам по себе, наклоняясь и прощупывая песок. Винтовая улитка, увенчанный нассариус, обрубленный мурекс, полосатая буллия – маленькие скитальцы на утрамбованной течениями песчаной ряби. Оценив красоту раковин, он вернул моллюсков в море. Перед рассветом ему попались два конуса, вид которых он распознать не смог: длиной в три дюйма, злобные, они готовились сожрать рыбу-ласточку, уже парализованную их ядом.