Читать книгу "Книжная лавка - Маклей Крейг"

Несколько месяцев наседаю на Данте, чтобы нанял нового менеджера второй зоны. Уже октябрь, скоро начнется предпраздничная инвентаризация. Работы невпроворот, и мне надоело быть одним из трех сотрудников, у кого есть ключи. Остальные двое — Данте и Мина, старший кассир. Быть обладателем ключей — значит постоянно открывать и закрывать магазин, а это весьма утомительно.

А хуже всего то, что Мина часто берет отгулы. Меня вечно вызывают на работу как раз тогда, когда собирался выспаться после поздней смены. Особенно это неприятно, если вечер я провел в «Фальстаффе», за честно заработанной пинтой-тремя, успешно вытолкав за порог магазина припозднившихся бездельников, которые «просто смотрят». Пора уже Данте найти нового человека. Если этого не случится в ближайшее время, пожалуюсь его маме.

Направляясь в крошечный кабинет Данте, чтобы в очередной раз затронуть больную тему, чуть не спотыкаюсь об Эбенезера Чиппинга. Тот стоит на коленях перед серией «Коулс нотс», краткими изложениями произведений классической литературы. Эбенезер — школьный учитель на пенсии, вдовец, работает неполный день в вечернюю смену. Ужасно ворчлив, но лучше его в продаваемом товаре никто не разбирается. Остальные мистера Чиппинга побаиваются, уважительно называют «сэр». Я формально являюсь его начальником, поэтому обращаюсь к нему просто «мистер Ч.».

Единственный человек, относящийся к Эбенезеру Чиппингу безо всякого почтения, — Фермина Маркес, испанская эмигрантка, владелица находящегося через дорогу кафе «Оле». Она зовет мистера Чиппинга Эбби. Кажется, он в нее влюблен, но сам ни за что не признается, а спрашивать не собираюсь — опасно для жизни.

Зато свою легендарную ненависть к кратким изложениям Эбенезер не скрывает. Несколько раз ловил его на месте преступления — пытался вернуть все книги на склад или оставить для них как можно меньше места на полке.

— Добрый вечер, мистер Ч. Опять краткие изложения переставляете?

Эбенезер только хмыкнул:

— Самый страшный удар по литературе после телевидения. Проклятый Лоджи Бейрд.

Сзади кто-то робко пискнул:

— Но, сэр, как же Зворыкин?

Оборачиваюсь и вижу дреды Олдоса Швингхаммера. Олдосу лет двадцать с чем-то, исключен с философского факультета, тоже работает неполный день — по вечерам, иногда днем. Кожа у него белая, как у Дракулы, происходит он из славного рода известных швейцарских промышленников, но почему-то старается выдать себя за ямайского серфера — дреды, пестрые рубашки, сандалии с открытыми носами. Думает, что людей эксцентричных чаще считают гениями. А Олдос очень хочет, чтобы его считали гением. Намерен стать автором первого великого философского трактата XXI века.

— Чума на оба их дома, — перефразировав цитату из «Ромео и Джульетты», бормочет Эбенезер. — Иди-иди, нечего большевистскую идеологию разводить.

Но от Олдоса так просто не избавишься. Хватается за любую тему, в которой разбирается, — а ему кажется, что это все темы на свете. Вдобавок каждый разговор умудряется перевести на себя.

— Телевидение — главный предмет моей диссертации, — объявляет Олдос. Хотя самого при невыясненных обстоятельствах «попросили» из университета в середине первого года и до диссертации дело так и не дошло. — Считаю, что человек стремится к великим свершениям, когда осознает, что целых семь миллиардов людей даже не подозревают о его существовании. А телевидение и Интернет мою гипотезу только подтверждают. Я называю это аксиомой Швингхаммера.

Сократив отведенное под краткие содержания место практически вдвое, Эбенезер поднимается.

— Швингхаммер, ты балда. Аксиома — принцип, не требующий доказательств. А еще надеешься потрясти то немногое, что осталось от интеллектуальной элиты, своими бреднями, когда сам аксиомы с афоризмами путаешь.

Олдос улыбается — как ему самому кажется, снисходительно. Подобный фокус он проделывает часто. Этим Олдос хочет сказать: «Вы просто не в состоянии уяснить мою мысль». Но со стороны выражение лица выглядит бессмысленным. Не удивлюсь, если его когда-нибудь насмерть забьют дубинками во время крестьянского восстания в какой-нибудь слаборазвитой банановой республике.

— Уж вы-то, сэр, должны меня понять! — произносит Олдос. Потерпев очередную неудачу в стремлении шокировать всех своими интеллектуальными способностями, решил создать братство непонятых. — Вам ли не знать, как трудно донести до непросвещенной толпы свои идеи! Поэтому я здесь. Хочу понять обывателя, чтобы потом он понял меня.

Эбенезер тоже улыбается, но гораздо более уничижительно.

— Мальчик мой, ты здесь только потому, что в университете вместо трудов Канта поглощал психотропные субстанции. Не трудись, я сэкономлю тебе время. Обыватель — невежественный, ленивый, мелочный, зашоренный и легко убеждаемый. Не сомневаюсь: когда ты все-таки опубликуешь этот свой грандиозный опус, нынешнее поколение фигляров будет превозносить тебя как величайшего мыслителя после того психолога из телевизора, доктора Фила. Но боюсь, теория твоя, сколь глубоко она ни проникала бы в суть человеческой природы, будет вытеснена на последние страницы глянцевыми фотографиями Пэрис Хилтон без трусов и сияющего всеми зубами Брэда Питта.

Олдос пожимает плечами и спрашивает меня, какие будут распоряжения. Велю, чтобы убрал то, что плохо продается, — нужно освободить место для надвигающегося неумолимо, как цунами, праздничного завоза. Иначе через пару недель в буквальном смысле слова утонем в книгах. Олдос кивает и уходит. Отдавать распоряжения Эбенезеру не решаюсь. Он здесь работает дольше, чем я. Пусть проводит очередной вечер в бесплодных попытках уговорить работающих матерей среднего класса купить Хемингуэя или Менкена вместо Дэна Брауна, Дженет Эванович или истории отважной африканки, выжившей после женского обрезания, — в общем, чего-нибудь такого, что советовала почитать Опра в своем шоу. Труд Эбенезера тяжел и неблагодарен, но он несет этот крест с гордостью.

Я его понимаю. Вчера пришел в ужас, увидев, что почти все книги Харлана Эллисона попали в категорию «задних». Наш товар условно делится на «передний» и «задний». Вперед выставляют новые книги, на дальние стеллажи — старые. Категория «задних» состоит еще из двух подвидов, «А» и «Я». «А» — более новые или более востребованные произведения, «Я»… сами понимаете. Но можно опуститься еще ниже, в категорию БНИ — Больше Не Издается. БНИ означает, что тираж уже нельзя вернуть издателю.

Вообще-то по правилам книгу необходимо возвращать, как только она станет «задней». Но я часто отказываюсь делать это чисто из принципа, отчего возникает серьезная проблема со свободным местом — новый товар поступает постоянно, а полки не резиновые. Но мне все равно. Лучше верну миллион романов Даниэлы Стил или Николаса Спаркса, чем отошлю обратно хоть одного Патрика О’Брайана или Ричарда Форда.

Только не подумайте, будто я сноб. Ничего подобного. Не всем быть авторами «Улисса», и слава богу (дважды пытался прочесть эту книгу, но оба раза не продвинулся дальше сотой страницы). Ничего не имею против романтических комедий. У издателей это вообще любимый жанр — в наше время складывается ощущение, будто читают одни женщины. Почти все мои знакомые мужчины, включая тех, кто работает в нашем магазине, за эту неделю не прочли ничего, кроме инструкции, как разогреть в микроволновке лазанью быстрого приготовления. Женщины чаще мужчин поступают в университеты и, надеюсь, вскоре обгонят нас и на карьерной лестнице. Патриархальный строй умирает. В отличие от любителей жесткого мордобоя или долбежки по барабанам я этому только рад. Если женщины во власти не дадут человечеству повзрывать все вокруг, я только за. Впрочем, про Маргарет Тэтчер этого не скажешь.