Читать книгу "Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков"

Была еще одна причина путешествия, тоже связанная с женской проблемой, а точнее, с закулисными дворцовыми распрями европейского значения. За «обладание» наследником российского престола, а значит, и за влияние на политику России схватились германская и французская партии. Последнюю поддерживали царь и частично царица. Вот почему ими была отвергнута в то время Гессен-Дармштадтская принцесса и сделан выбор в пользу дочери Людовика-Филиппа-Альбера, графа Парижского. Но поскольку наследник склонялся в сторону германской партии, отец решил его отдалить от излишнего «немецкого влияния».

Александр III просчитался: длинная рука Вильгельма II, уже два года пребывавшего на престоле и желавшего видеть поскорее у власти в России Николая совместно с кузиной Алике Гессенской, достала цесаревича и в его кругосветной отцовой ссылке. Из длительной поездки Николай возвратился еще более прогермански настроенным, чем раньше. День ото дня он все более настойчиво говорит о своем обязательном соединении в браке с немецкой принцессой. И в этом упорстве сквозят отчаяние, какой-то внутренний надлом, непонятная окружающим боязнь перед несговорчивостью отца.

Дневник Николая красноречиво передает его внутренние переживания той поры. «Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства», — отметил он в преддверии очередного года. Внешне это ощущение он связывал со смертью близких родственников, не доверяя бумаге потаенные переживания. И все же нет-нет да и проскакивали истинные опасения за продолжение жуткого «объяснения» в японском городке Оцу (Отсу). Вот почему, по всей видимости, он и считал, что «1891 год — год самых тяжелых испытаний для оставшихся в живых». На словах тяжело переживая смерть близких родственников, он, когда отец пожелал послать его на похороны английского кузена, всячески стал отказываться от этой поездки. А 5 января 1892 года с облегчением и не свойственной ему откровенностью записал: «В 8 часов обедали т. Михен, д. Владимир и д. Алексей. Последнего, а не меня, посылают в Англию на похороны бедного Эдди. Я очень этого побаивался!»

Спустя год тяжело заболел Александр III. Могучий организм одолел внезапную болезнь, и окружающие о ней как будто забыли. Но наследник заторопился со сватовством особенно неистово, словно предчувствуя скорую отцову смерть. А со свадьбой — совсем, казалось, потерял голову. Сумел убедить, очевидно, и мать в том, что его женитьба должна состояться даже раньше похорон отца. Неизвестно, какие аргументы он приводил матери, но в дневнике по этому поводу сделал в октябре 1894 года такую, тоже не свойственную его скрытному характеру запись: «22 октября. Суббота. Вчера вечером пришлось перенести тело дорогого Папа вниз, потому что, к сожалению, оно быстро начало разлагаться… Слава Богу, милая Мама совсем спокойна и геройски переносит свое горе! Только и делал, что отписывался от туч телеграмм. Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу. Мама, некоторые другие и я находим, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папа под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере, после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!..»

Ну прямо-таки шекспировские страсти! Не иначе, как новые безнравственные лицедейства Датского королевства, перенесенные на русскую землю!.. Еще не остывший, но уже быстро разлагающийся труп императора ужасает близких своим присутствием. Еще тело странно ушедшего из жизни монарха не предано земле, а дух витает над поганящим его память южным царским домом. Но вот сын вместе с матерью — датской принцессой Дагмарой-Софьей-Доротеей, в русском обращении Марией Федоровной — уже готовы предаться свадебному веселью!..

Отчего так внезапно заболел и сгорел Александр III? Отчего наследник русского престола так торопился выполнить не волю усопшего отца, а желание германского императора — осуществить брак с немецкой принцессой?..

Вразумительные ответы на эти непростые вопросы поищем в обстоятельствах происшествия в злополучном Оцу, где произошло мнимое покушение на наследника.

Первое упоминание о предстоящем отъезде из столицы на длительное время в дневнике Николая встречается 15 февраля 1890 года: «Утро было довольно занятое, у меня был Леер. После службы завтракали Оболенские. На каток приехал только Сергей. Пили с ним чаи втроем, много рассуждали о кругосветном плавании осенью…»

Казалось бы, молодой человек, обремененный тягостным присутствием на официальных мероприятиях, надоедливыми встречами с профессорами Академии Генерального штаба Леером да Пузыревским, поскольку общее образование он, к его радости и по его же словам, уже закончил «окончательно и навсегда», должен быть счастлив предстоящим романтическим путешествием. Но он о нем отзывается с такой же скуловыворачивающей скукой, как и о встрече с преподавателем Леером или о других надоевших ему до чертиков приемах и заседаниях. К примеру, 29 января он записал: «Сегодня не было заседания Государственного Совета, и я этого не оплакивал». Подобные скупые замечания, но уже о предстоящем плавании встречаются в дневнике в течение нескольких месяцев всего лишь два-три раза.

Еще меньше любил вспоминать Николай о происшествии в японском памятном для него городке. В его дневнике, скупом на слова о важных событиях, но богатом на всевозможные подробности (сколько застрелили всевозможной дичи, с кем столкнулся на катке и как страдал от этого, кого и каким образом покусала собака, кто и почему умер, сколько кто выпил за ужином и как сильно «нализался», о большом облегчении развеселой компании, избавленной от «Патриотического концерта», на который «Мама поехала», и о многих других безделицах), упоминание об инциденте в Оцу встречается лишь дважды.

«Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства, — провожал он трагическим тоном, от которого веет годуновскими покаянными нотками, уходящее страшное для него двенадцатимесячье. — Смерть тети Ольги, дяди Низи и милой Алике,[5]болезнь и долгая разлука с Георгием и, наконец, мой случай в Оцу — все следовало быстро одно за другим. И голод присоединился к этим семейным несчастьям! Нечего сказать! Тяжелый год! Молю Бога, чтобы будущий 1892 год был похож на прежние, на восьмидесятые. Единственным светлым воспоминанием для меня является благополучное возвращение домой из Сибири и радостная встреча с семейством в Фреденсборге, и то вскоре омраченная ужасной смертью Алике!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. М.: «Полистар», 1991. С. 38.)

Другая запись, преисполненная не меньшей экспрессии, появилась несколько раньше, 8 октября, в том же мрачном Фреденсборге, осенней резиденции датских королей: «Я положительно взбешен дошедшими до меня слухами, будто Барятинский позволяет себе продолжать, что не Джорджи[6]спас меня в Оцу, а оба дженрикши.[7]Не понимаю, чего он этим хочет достигнуть, себя ли выгородить (кто же его обвиняет в бездействии?) или же очернить Джорджи; но зачем? — это, по-моему, просто подло!»[8]