Читать книгу "Северный ветер. Вангол-2 - Владимир Прасолов"

— Да, Савелий, пришла беда — отворяй ворота… Федорыч вон тоже на сына похоронку вчерась получил. Как так? Били ж немчуру тогда…

Старый Прокоп, глянув по сторонам, тихо, но красноречиво прошептал:

— Тогда, Васька, вера была! Бились за чё? За веру, царя и Отечество! А счас?

— Ну это, за Родину, за Сталина…

— Вот то-то и оно. Родина-то, она у каждого своя, а Отечество — оно одно на всех…

— Ну ты, Прокоп, загнул. Нету в том разницы никакой…

— Есть разница, подумай! За веру, царя и Отечество — это ж святая троица. А щас чё? Веры-то нету!

— Да ну тебя, не в том причина.

— А в чем?

— Ну это, внезапное нападение же?

— Ох, не смеши, это на бабу можно внезапно напасть — и она твоя, а на Рассею — не… Внезапность-то, конечно, была, но токо один день, а потом-то что? Всем ясно стало — немец прет. И что? Полстраны под ним ужо! Говорю тебе — без веры воюем, в том беда…

— Хм… дак мы-то верим…

— Дак мы-то тута, на завалинке, а оне тама, в окопах, тяжко им без веры, тяжко…

— Ничё, вытянем…

— Да я в том не сумлюваюсь, токо как? Вон, похоронки одне да отступленья…

Дед Прокоп затушил самокрутку, сплюнул и встал.

— Бывай, Васька, пойду дрова колоть, больше-то некому.

Васька, весь белый как лунь дед, тоже с трудом встал с завалинки, вздохнул и, тяжело опираясь на клюку, пошел в другую сторону. Собрался было помирать этим летом, да куда там…

* * *

Желтые, всей палитры оттенков, пламенеюще-красные и закатно-бордовые осенние листья сплошным ковром легли на землю, оголив сопки, открыв их всем ветрам. Только ельники да редкий сосняк своей колючей зеленью прикрывали изготовившуюся к долгой зиме таежную живность. Настоящие морозы еще не пришли, задержавшись где-то в тундре, но заморозки прихватывали уже коркой дернину, зажелтили ее, и россыпи клюквы яркими красными пятнами раскрасили болотистые низины.

В чуме Вангола было тепло, спали без одеял, вповалку, раскинувшись на разложенных вокруг кострища, прямо на земле, оленьих шкурах. Только для одного было место на топчане, на нем и лежал единственный, кто не спал в эту ночь, — Владимир. Он не мог уснуть, нестерпимо болели подмороженные, израненные ступни. Как он дошел до стойбища Ошаны? Ступни сильно опухли, прикоснуться нельзя было, не то что ступить на них. Он не мог говорить. Как вообще смог добраться, было загадкой, которую он и сам объяснить не мог. Как выжил там, на реке, — тоже. Он просто улыбался и плакал, то ли от боли, от пережитого ужаса и страданий, то ли от радости.

Мыскова, осмотрев больного, вынесла свой вердикт:

— Он в шоке. Так бывает, психика не выдерживает, и человек теряет дар речи, память. Нужно время, это пройдет, главное — ноги… если будет заражение — тогда гангрена и смерть.

— Не будет смерть, Ошана знает, как лечить, — успокоила всех хозяйка очага.

Мыскова с сомнением покачала головой: очень уж плохо выглядели ноги Владимира.

Вангол перехватил ее мысли и улыбнулся. Она думает, что есть неизлечимые болезни, и уверена, что лечат только лекарствами. Если бы было так, человечество вымерло бы тысячи лет назад. В глазах Владимира, больных и измученных, он видел жажду жизни, поэтому не сомневался в его выздоровлении, нужно было только помочь. Помочь могла Ошана. Объяснять и доказывать сейчас это всем не было времени. Кроме того, ранен был и Арефьев, пуля, не задев кости, прошила его руку, но рана болела и тоже требовала лечения.

— Если пытаться сейчас вывезти, погубим, слабый он. В седле без стремян не удержаться. Куда такие ноги? Сразу порвет. Придется ждать, когда окрепнет, я ему пока ичиги мягкие пошью, — заключил Вангол, и все согласились.

На следующий день, к всеобщей радости, Владимир заговорил. Он рассказывал медленно, как будто снова, минута за минутой, проживал те страшные дни.

Купался, когда увидел людей, обрадовался, кинулся к ним из воды, хоть и голый был, видел же — одни мужики на берегу. Когда выходить стал, понял, что это бандиты. По лицам их, по ухмылкам… Он не слышал, что они кричали ему, шум реки мешал, но бросился назад, в воду, и вовремя: видел, как в него целились из его же карабина, но не выстрелили, а может, и стреляли, он нырял. Дальше было плохо. Его несло течением, холодная вода сковывала тело; и в какой-то момент он сдался, понял, что тонет, и сил сопротивляться уже не было. Наверное, он бы утонул, но его бросило на камни, и от боли ушибов он очнулся. Пришел в себя и пополз по косе к берегу, где спрятался и просидел до вечера, опасаясь тех людей, что прошли берегом мимо. Первое, о чем он подумал, — предупредить всех об опасности. Пошел назад, чтобы переплыть реку там, где была его одежда. Ночью, в темноте, он или ошибся местом, или одежду у него украли, но на приметном месте ничего не было. Ждать рассвета, замерзая на берегу, смысла не было. Тогда пошел, определяя путь по памяти. Скоро ноги стали кровить. Камни, сучки, на которые он в темноте наступал, рвали кожу. Холод и боль — вот все, что мог вспомнить из пути назад. К вечеру второго дня приполз к стойбищу Ошаны, благо клюквы много, она и силы давала, и приводила в чувство, когда совсем невмочь становилось. Эту клюкву, вкус ее горьковато-кислый, Владимир помнил потом всю оставшуюся жизнь.

— Может, и хорошо, что мы разминулись с Володькой. Представляете, наткнулись бы на него и вернулись в стойбище, не встретившись с тобой, Вангол, — сказал Пучинский, присаживаясь у огня.

Вангол, помешивая мясо в котле, улыбнувшись, ответил:

— Я знал, что вы здесь, все равно пришел бы к Ошане, так что увиделись бы, Семен Моисеевич.

— Ну, так что там, на Большой земле, стряслось, пока мы здесь странствовали?

— Война, будь она неладна… — вздохнул Макушев, до хруста в костях потягиваясь всем своим могучим телом. — Знаете ведь, фашистская Германия двадцать второго июня, ночью, по всей западной границе ударила, по-воровски напала. Города бомбили, дороги, народу сгинуло тьма… Будь она неладна! Нежданно, конечно…

— Да, все знали, а никто не ждал, выходит.

— Да кто знал-то? — приподнял голову Владимир Арефьев.

— Да вот старый Такдыган, покойный, тот знал. Он еще тогда говорил: «Большая беда ждет землю вашу».

— Ну, это еще не значит, что он именно о войне говорил, — вмешалась Мыскова. — Так можно о чем угодно сказать, об эпидемии например…

— Вот-вот, только эта эпидемия у нас с семнадцатого года началась…

— Семен?! — Мыскова укоризненно оборвала Пучинского.

— Я совсем не об этом…

— А я об этом, потому как, может, и знал кто, да сказать боялся!

— Может, и так, Семен Моисеевич, только теперь поздно выяснять, что да как, теперь биться придется не на жизнь, а на смерть. Мне умный человек так сказал. Враг будет разбит, а мы много раз биты, но победа будет за нами.