Читать книгу "Мой друг - предатель - Сергей Скрипаль"

Везде он был с нами. На марш-бросках то вел колонну, то подгонял отстающих, и вновь оказывался впереди. Всегда и всюду показывал, что надо делать, а что – нельзя ни в коем случае.

Уже там, «за речкой», Кулаков добился, чтобы «самоделкины» из рембата сварганили из подручного сырья тренажеры для накачки мышц ног. В малейшее свободное время мы занимались на них. Ведь горы не дают поблажек. В горах нужно быть сильным, иначе…

Летом нас прочно прижали на подходе к кишлаку, который зачем-то был остро необходим советскому народу и командованию ограниченного контингента советских войск в Афганистане. А раз есть приказ, вынь да положи приказанное. Вот оно, на ладони селеньице, а попробуй, возьми! Да и пулеметом оттуда, из-за дувала, лупят убедительно. Нет ничего у нас крупнокалиберного, чтобы раздолбать эту преграду, достать пулеметчика. Заткнуть его можно только гранатой. Метров восемьдесят всего, а не зашвырнешь туда граненое тело снаряда. Но и лежать под солнцем за камушками неприятно, тем более что пули противника жужжат по-осиному совсем рядышком. Аааааа… была не была, бросок вперед, еще один, другой… Сзади, в спину, крик командира:

– Перекатами, перекатами давай…

Какими уж там перекатами. Все, что знал, забыл. Страх гонит, подталкивает в спину, норовит под колени ударить, уронить в пыль. Пули до странности беззвучно всплескивают в пыли. Стена дувала. Мельчайшие трещины, блеск соломенных вкраплений и мелких камешков в глинобитной преграде. Граната летит. Упасть, вжаться в основание глинобитного забора и ждать взрыва.

И вместо благодарности – подзатыльник по каске крепкой ладонью, мол, неумеха!

Госпиталь. Яркая, режущая глаз белизна палаты. У кровати на табурете сидит Кулак, Николаич, как мы стали называть его после полугода службы здесь, в Афганистане, иногда переходя на «ты», но без панибратства и с глубоким уважением. Уже тогда мы его любили за справедливость, за настойчивость, за все, что он смог нам дать в Союзе и давал на войне. Он смущенно сует под подушку кулек с кишмишем и пару пачек трофейного «Кэмела»:

– Поправляйся, Серега, мы тебя ждем!

Потом было прощание в «Ариане», кандагарском аэропорту. Странно стиснутое комком горло, щиплющие соленой влагой глаза, радостно ухающее сердце: «Домой, домой!» и жгущий вопрос:

– Николаич, зачем все это было?

В ответ небольшая растерянность, мелькнувшая в глазах командира, хлопок ладонью по плечу:

– Давай. Пошел. Домой, сержант!

Все это в доли секунды осветило, напомнило сознание, пока я летел в раскрытые объятия капитана на черноморском пляже.

Посидели, поговорили, выпили, как водится, вспомнили былое, вот и прощаться пора. А вопрос тот, многолетней давности, так и остался между нами, как будто и не было прошедших лет. Кулаков посмотрел на меня и сказал:

– Я не знаю, Серега, зачем это было. Знаю одно – мы сделали все, что от нас требовалось!

Легко, по-молодому, он поднялся из-за столика в кафе. Мы вышли под вечереющее алое небо. Попрощались, обнялись, и я, вдруг опомнившись, крикнул в удаляющуюся спину:

– Спасибо, товарищ капитан!

Он молча кивнул в ответ.

* * *

Интересно, многие ли люди помнят о сво ем первом вздохе, первом крике-плаче, первом умиротворении после освобождения из материнской утробы? А может быть, каждый человек об этом помнит или помнил когда-то, но потом забыл или не захотел больше вспоминать. Во всяком случае, ни о чем подобном мне не приходилось слышать, да и, честно говоря, не спрашивал я ни у кого про это, вроде как интимная часть жизни, чего лезть-то. Однако сам я помню все детально. Или это мне только кажется? И все же иногда я слышу свой первый крик, жалкий, жалобный и вместе с тем возмущенный. Чего-то стало не хватать мне в ту минуту, то ли маминого внутреннего тепла, то ли первый вдох оказался не таким уж сладким, скорее, обжигающим, то ли просто в ожидании жизни я истомился. Тепло маминого молока, мягкость ее рук успокоили меня, утихомирили. Так началась моя жизнь. Все же я помню это!

Сколько раз потом хотелось оказаться в том первом мгновении…

* * *

Новоиспеч енный командир роты капитан Кулаков оглядывал строй солдат быстрым острым взглядом. Каждый знал и ждал, что командирский взгляд остановится на нем. От этого холодило низ живота, немного ломило в затылке. Каждый понимал, если не сегодня, то в следующий раз обязательно легкий кивок командира выдернет из строя, и жизнь пойдет уже несколько по иным законам, более серьезным, нежели в расположении части или даже на выходе в рейд, но в составе своей же роты, батальона или целого полка. Страх ли, нежелание ли что-то менять в некоем устойчивом мире, либо простая усталость сковывали солдат. Насколько было бы проще, если бы Кулаков выкрикнул, как в старых добрых патриотических фильмах: «Добровольцы, шаг вперед!» Уверен, строй дрогнул бы, и вперед шагнули все. Но штука-то в том, что все для дела не нужны. Только пятерых выбирал капитан для отправки на недельное дежурство на высокогорную точку, на блокпост. Было там довольно неуютно, собственно, из-за отрезанности от полка, безлюдья. Хотя, что ни говори, а приятная сторона тоже имелась – там замполита не будет, майора Дубова. Если бой начнется, то гарантированно через минут двадцать – двадцать пять «вертушками» подбросят подмогу, да и огоньком летуны поддержат. Бывало так уже. Правда, тьфу-тьфу-тьфу, не с нами. Гарантии – дело хорошее, но все ведь под богом ходим, так что всякое бывало и случалось. Вон одна из смен чуть более восьми месяцев тому назад полностью погибла. Не успела вовремя подтянуться помощь.

Подбородок Кулакова качнулся вверх-вниз на уровне моей груди, и сердце скакнуло в ней, впрочем, не от испуга. Ожидание неизвестного закончилось, и не надо было больше н ичего ждать, все решено. А воспоминание о первом в жизни крике вспыхнуло слабенько где-то в закоулках памяти и тут же тихонько погасло, но не совсем, а так, чуть-чуть, как искры в костре затягивает тонкой пленкой настороженного пепла – дунь слегка ветерок-сквознячок, и нет уже пепла, снова искорки глазами в темень зыркают.

* * *

В конце шестидесятых годов Министерство образования СССР проводило эксперименты в некоторых школах; коснулось это и нашей, в небольшом промышленном городе на севере Казахстана. После окончания четвертого класса нам предстояло сдать экзамены. На ту пору сдавали два письменных и два устных, по математике и русскому языку. Не помню, как писал диктант и контрольную работу по математике, а вот перед устными страшно трусил. Ночь не спал, ничего, конечно же, не зубрил – лень было, только ждал со страхом утра. Экзамены сдал как-то. Ха, может быть, пятак, засунутый под пятку левой ноги, помог, или то, что переступал порог класса нужной ногой… Впрочем, я все же что-то напутал или с расположением пятака, или с нужной для входа ногой. После экзамена нога болела несколько дней, поскольку на радостях, что все школьные испытания позади, я забыл вынуть пятачок, и проклятая монета растерла стопу до кровавой мозоли. Черт с ней, с ногой, в памяти засело четкое ощущение ужаса перед экзаменом и желания стать защищенным, как когда-то давно, в чреве матери. Вот этот выбор Кулакова, когда он кивнул мне: «Ты!», тоже был приглашением на экзамен. Правда, совсем иной, не школьный.