Читать книгу "Крик зеленого ленивца - Сэм Сэвидж"

Тем не менее очевидно, что предприятие, подобное "Мылу", не может выжить на одной подписке. Мне приходилось отрывать несчетные часы от собственного творчества и обивать пороги с шапкою в руке ради частных и общественных пожертвований. Никогда их не хватало, и выживали мы только за счет того, что заимствовали средства из моих личных фондов. Мы с Джолли даже регулярно продавали выпечку в Университетском парке, и был период, когда нас это выручало, но с тех пор я лишился ее поддержки, не только ее пекарского дара, но и печатания на машинке и бухгалтерских услуг. Вот уже два года, как она переехала в Нью-Йорк, в Бруклин, изучать театральное искусство, несмотря на то, что прежде ни малейшего интереса к театральному искусству она не проявляла. Тем временем отношения мои со здешней "творческой средой" совсем закисли, отчасти, возможно, потому, что рядом нет искрометной Джолли, которая умела вовремя меня окоротить. Есть у меня, что греха таить, эта страсть к вспышкам ненужной откровенности. Но корень-то проблемы, думаю, в том, что постепенно эти людишки сообразили, что я вовсе не собираюсь отдавать мое "Мыло" под свалку для их посредственных поделок. Дело до того дошло, что наши "Новости искусства" считают своим долгом регулярно перемывать "Мылу" косточки, полоскать "Мыло" в своем "Ежемесячном обзоре", обзывая его то Шилом, то Сортирным мылом, то прочими неостроумными прозвищами. Уже по одному этому ты легко себе представишь, с чем нам тут приходится сталкиваться. Иной раз и позавидуешь тем, кто живет себе в Нью-Йорке.

При нынешней экономике — никсоновские ребята явно не в состоянии с ней сладить — лично мой доход сократился, прямо-таки съежился, а расходы вздулись. Если не предпринять решительных ходов, "Мыло" обречено будет катиться под откос. И тут уж не спасет никакая выпечка. И вот, милый Марк, я подхожу к самой сути моего слишком путаного письма. Я наметил кое-что весьма значительное на грядущую весну. Планы пока эскизны, но мне уже видится некий симпозиум, плюс семинар, плюс отдых, плюс писательская колония этак в апреле, как раз когда появятся нарциссы. Моя идея — собрать первоклассные таланты со всей округи и свести их с платящей за билеты публикой для субботне-воскресных семинаров и лекций. Как ты знаешь, народ, посещающий подобные мероприятия, обыкновенно не сильно разбирается в том, кто есть кто в литературном мире (большинство, боюсь, не слыхивало о Честере Силле или о Мэри Коллингвуд, а кстати, оба обещали быть), так что было бы здорово заполучить хоть одну фигуру "национального масштаба". А должен тебе сказать, что после тарарама вокруг твоей "Тайной жизни Эха" ты, безусловно, таковой фигурой как раз являешься! Ну так как? Приедешь? К звучному "Да" ты, я надеюсь, присовокупишь яркие идеи для нашей программы, безусловно у тебя имеющиеся. Пока ничто еще не закреплено.

Твой старый друг

Эндрю Уиттакер.

P. S. Ни я, ни журнал, к сожалению, не сумеем оплатить тебе твое пребывание и даже покрыть дорожные расходы. Мне очень неловко. Ты найдешь, однако, в моем доме уютное пристанище и, когда схлынут толпы, добрую компанию для полуночных бесед. Знаю, тебя не отпугнет, если я честно скажу, что рассчитываю на нелицеприятный разговор по поводу кое-каких твоих недавних опытов.

* * *

Пакость, пакость. Ложь, подхалимство, идиотство. Эти льстивые фразы. И как можно дойти до такой низости? А нужна-то мне всего-навсего дверца, чтоб уйти, удрать хотя бы на время от этого мира. В детстве бывало — спрячусь в большой кладовке при родительской спальне, свернусь калачиком в темноте, запах нафталина лезет в нос, на буграх сижу, а это мамины туфли.

* * *

Уважаемая миссис Бруд,

Вот уже семь месяцев, как я от вас не получал арендной платы. Дважды я посылал вам вежливые уведомления. В них не говорилось о расторжении контракта, не содержалось сердитых слов, никто вам не угрожал принятием законных мер и грубым выдворением. В свете всего этого вы легко можете себе представить мое удивление, когда сегодня утром я вскрыл ваш конверт и выпал из него вовсе не чек, отнюдь не денежный перевод. Нет, то, что выпорхнуло на пол, был ваш поразительный ответ. Мадам, позвольте мне припомнить обстоятельства наших прений, когда вы пришли ко мне пять месяцев тому назад, уже при двухмесячном сроке своей задолженности. Вы были расстроены, вы были даже, можно сказать, убиты, а поскольку я не Скрудж и бессердечно не деру три шкуры со своих арендаторов, я не оставил вас на пороге под дождем, я пригласил вас в дом, я предложил вам сесть. Все стулья были заняты моими бумагами и книгами, и мы вынуждены были разделить тот краешек тахты, который был еще свободен. Вы промокли, вы тряслись от холода. Я принес вам стаканчик мартини и немного орешков. Я терпеливо выслушал рассказ о несчастном случае, постигшем вашего супруга при пользовании электроблендером, и о связанных с ним медицинских расходах, как и рассказ о несправедливом аресте вашего сына и связанных с ним юридических расходах. Растроганный, я произносил сочувственные банальности, обычные в подобных обстоятельствах. Однако, прося вас не беспокоиться, мог ли я хотя бы отдаленно себе представить, что вы это примете за разрешение впредь и вовеки жить на квартире у меня бесплатно! Что же до вашего нынешнего письма, я решительно не постигаю смысла вашего утверждения, что, если я стану настаивать на покрытии задолженности, вы будете "вынуждены все рассказать супругу". Рассказать супругу — но что?? Что законный хозяин дома, в котором вы проживаете, хотел бы получить скромную плату? И что вы хотите сказать своей фразой "если вы пожелаете снова меня увидеть"? На что это вы намекаете? Вы плакали. Вы сидели на моей тахте. И разве это не совершенно естественно, что я был в высшей степени смущен? Я обнял вас, как обнимал бы плачущего ребенка. Я бормотал: "Ну, ну, да ладно, ладно". И если я себе позволил погладить вас по голове и отвести от ваших губ взмокшую седеющую прядь запачканным в чернилах пальцем — после того, как вы, можно сказать, свалились на мою голову, — в этом не было (смею ли признаться?) решительно никакой сексуальности. Просто я считал, что эти жесты придадут веса тем словам сочувствия, каковые, приведись мне вновь их произнесть, будут исключительно формальны. Возместите, пожалуйста, 7х $350 = $2450.

Искренне ваш

Эндрю Уиттакер,

компания Уиттакера.

* * *

Уважаемый автор,

Благодарим за то, что предоставили нам лестную возможность ознакомиться с вашей рукописью. После долгих размышлений мы, к сожалению, сочли, что в настоящее время не сможем ее использовать.

Издатели "Мыла".

* * *

Милая Джолли,

Почему я никогда не задумывался над тем, что творилось с папой? Давление у него подскакивало так, что глаза лезли на лоб, из-за кожной болезни спина и ягодицы так чесались, что он, бывало, стоит на кухне и скребется металлической лопаткой, пока рубашка не пойдет кровавыми полосами, и вдобавок он взял манеру за ужином напиваться до бесчувствия. Мама норовит, бывало, отдернуть тарелку, едва завидит, что он клюет носом, но иной раз он все же плюхался лицом в котлеты с картошкой или что там она еще наготовила, в яблочный сок, свиные отбивные, ну, я не знаю, прежде чем она успеет их подхватить, но чаще он сползал бочком со стула. Мне даже в голову не приходило, что эта грустная комедия как-то связана с тем, что он думал весь день, что он весь день вынужден был делать. Просто я считал, что это в порядке вещей, так в жизни мужчины и должно быть. А теперь все это происходит и со мной. Я хочу сказать — теперь у меня у самого такая жизнь. Сегодня вымогаю у жильцов задержанную ренту, выслушивая их слезные жалобы на то, что засорился, видите ли, толчок, нет спасу от мышей, не греют печки, обвалился потолок. Вот не понимаю я этих людей. Они что, нарочно перелезают в исподнее, чтоб открыть на звонок? Или так им сподручней демонстративно чесаться, пока я говорю? Назавтра я вишу на телефоне, стараюсь уломать каких-то мастеров, чтобы работали в кредит. А когда нахожу кого-нибудь, он так омерзительно халтурит, что мне приходится идти и все за ним перелопачивать, сам не знаю как, но я, по крайней мере, работаю задешево. Как тебе такая моя эпитафия: "Он работал задешево"? А когда проклятая штуковина опять ломается, они ведь мне звонят, они мне угрожают. Нет, я кончу тем, что тоже буду повсюду таскать с собою пистолет, как папа. А есть же еще эти крутые парни — есть банки, электросеть, телефонный узел, особенно телефонный узел. Мне часто снится: бегу, а меня преследуют люди в доспехах. Сам себя пугаю мыслью, что того гляди с воем выскочу на улицу. Или возьму папин пистолет, войду себе спокойно через стеклянную дверь в какую-нибудь контору и — бабах! Бах-бах-бах! И так неделя за неделей, я совершенно выбиваюсь из сил. Псориаза пока нет, голова моя покуда смело парит над блюдом жареной колбасы, но я измучен, выпотрошен, я изведен. Когда наконец попадаю домой, я валюсь на диван, и грудь у меня ходит ходуном, как после тяжелой физической работы. Может, хоть позвонила бы как-нибудь.