Читать книгу "Последний присяжный - Джон Гришэм"

Внезапно рыдания стихли, мистер Коудл встал, закусив губу, и объявил:

— Я должен сообщить маме.

Мы, трое, переглянулись. Слабое сердце Эммы Коудл продолжало биться, едва заметно — ровно настолько, насколько требовалось, чтобы отсрочить похороны. Она не соображала даже, какого цвета желе, коим ее потчевали, жизнь округа Форд и его газеты тем паче была для нее чем-то потусторонним. Она была слепа, глуха и весила менее восьмидесяти фунтов. И вот с таким-то человеком Пятно вознамерился обсудить вопрос вынужденного банкротства. В этот момент я понял, что и сам он уже не с нами.

Снова заплакав, мистер Коудл удалился. А спустя полгода мне пришлось писать некролог в связи с его кончиной.

Поскольку у меня за плечами как-никак был колледж и в последнее время я фактически вел газету, Харди и Маргарет с надеждой воззрились на меня, ожидая полезного совета. Я журналист, а не юрист, и тем не менее пообещал отнести бумаги семейному адвокату Коудлов, чьими рекомендациями нам и следовало руководствоваться. Кисло улыбнувшись, мои коллеги вернулись к работе.

В полдень, купив упаковку пива[1]в магазине самообслуживания «Куинси» в Нижнем городе[2], районе Клэнтона, населенном чернокожими, я отправился на своем «спитфайре» прокатиться куда подальше. Стоял конец февраля, но было необычно тепло, поэтому я опустил верх машины и устремился к озеру, размышляя — не впервой — о том, что, собственно, я делаю здесь, в округе Форд, штат Миссисипи.

* * *

Я вырос в Мемфисе, потом пять лет изучал журналистику в Нью-Йорке, точнее, неподалеку, в Сиракьюсе, пока бабушке не надоело платить за мое затянувшееся образование. Выдающихся успехов в учебе я не достиг, но до окончания колледжа мне оставался всего год. Может быть, полтора. У бабушки, у Би-Би, была куча денег, однако она не любила их тратить и, кое-как вытерпев пять лет, решила, что я уже заложил основу знаний, способную обеспечить мои дальнейшие возможности. Когда бабушка перестала меня финансировать, я очень расстроился, но не жаловался — во всяком случае, ей. Я был ее единственным внуком, и перспектива унаследовать когда-нибудь ее имущество и состояние казалась счастьем.

От занятий журналистикой голова у меня болела, как с похмелья. На заре своей учебы в Сиракьюсе я честолюбиво мечтал со временем заняться журналистскими расследованиями в «Нью-Йорк таймс» или «Вашингтон пост», спасать мир от коррупции и загрязнения окружающей среды, расточительства правительства и несправедливости, от которой страдают слабые и угнетенные. Впереди мне мерещилось множество Пулитцеровских премий. После приблизительно года подобных мечтаний я увидел фильм про иностранного корреспондента, который гонялся по всему свету за войнами, соблазнял красавиц и каким-то чудом находил при этом время писать статьи, отмечаемые всевозможными наградами. Он говорил на восьми языках, носил бороду, военные ботинки и накрахмаленную форму цвета хаки, на которой ни при каких обстоятельствах не появлялось ни морщинки. Я решил стать таким журналистом. Отрастил бороду, купил ботинки и форму, попробовал учить немецкий и вести свой донжуанский список. Когда мои оценки неудержимо поползли вниз и я начал скатываться в придонную часть классного списка, меня вдруг увлекла идея работать в газете какого-нибудь маленького городка. Я не могу объяснить этого влечения, разве что дело в том, что как раз в те времена я познакомился и подружился с Ником Дайнером.

Он был родом из сельскохозяйственного района Индианы, и его семья уже несколько десятилетий владела весьма процветающей газетой окружного масштаба. Он ездил на восхитительной маленькой «альфа-ромео» и никогда не испытывал недостатка в деньгах. Мы тесно сошлись.

Ник был очень способным молодым человеком, мог бы стать врачом, юристом или инженером. Однако его единственным желанием было вернуться в Индиану и встать во главе семейного бизнеса. Это озадачивало меня до тех пор, пока однажды вечером мы не напились и он не рассказал мне, какую прибыль ежегодно получает его отец от их маленького еженедельника тиражом в шесть тысяч. Это золотая мина, утверждал он. Только местные новости, объявления о свадьбах, информация о жизни прихода, списки геройски павших на войне, спортивные новости, фотографии баскетбольной команды, немного кулинарных рецептов, немного некрологов и очень много рекламы. Ну, еще небольшая толика политики, но никакого участия в разборках. Вот и все — остается лишь подсчитывать барыши. Отец Ника был миллионером. По словам моего друга, в сфере подобной безмятежной, ненавязчивой журналистики деньги росли на деревьях.

Мне все это очень понравилось. Еще до окончания четвертого курса, которому суждено было оказаться последним, я прошел летнюю стажировку в скромном еженедельнике некоего арканзасского городка, затерявшегося в Озаркских горах. Платили мне какую-то мелочь, но на Би-Би произвело большое впечатление то, что у меня появилась официальная работа. Каждую неделю я посылал ей свежий выпуск, добрая половина которого была написана мной. Владелец, он же редактор, он же издатель, очаровательный старый джентльмен, не мог нарадоваться, что получил репортера, жаждавшего писать. Он был весьма богат.

После пяти лет учебы в Сиракьюсе оценки мои оказались безнадежными, и колодец иссяк. Я вернулся в Мемфис, навестил Би-Би, поблагодарил за щедрость и заверил, что люблю ее. Бабушка посоветовала мне найти работу.

В то время сестра Уилсона Коудла жила в Мемфисе, и на одном из традиционных светских чаепитий они познакомились с Би-Би. Последовал обмен телефонными звонками, после чего мне велели паковать вещи и отправляться в Клэнтон, штат Миссисипи, где меня с нетерпением поджидал Пятно. Поговорив со мной часок, чтобы как-то сориентировать, он отпустил меня в свободное плавание по округу Форд.

В очередном номере Коудл поместил симпатичный маленький рассказ обо мне, с фотографией, в котором представил меня как «молодого специалиста», работающего отныне в местной «Таймс». Этот материал занял большую часть первой полосы — в те времена новостей было немного.

В статье содержались две чудовищные ошибки, последствия которых я испытывал на себе много лет. Первая, и менее значительная, состояла в том, что Сиракьюсский колледж был отныне причислен к «Лиге плюща»[3], во всяком случае, если верить Пятну. Он сообщил своим читателям, что я получил образование в Сиракьюсе, в университете, входящем в «Лигу плюща». Лишь месяц спустя нашелся человек, который обратил внимание на эту ошибку. Я уж начал было верить, что газету никто не читает или, что еще хуже, те, кто ее читает, — законченные идиоты.

Вторая ошибка изменила мою жизнь. При рождении я был наречен Джойнером Уильямом Трейнором и до двадцати лет упорно пытался выведать у родителей, как двум, казалось бы, интеллигентным людям пришло в голову назвать ребенка Джойнером. В конце концов кто-то проговорился, что один из моих родителей (при этом оба категорически отрицали свою ответственность) настоял на имени Джойнер в качестве оливковой ветви мира, адресованной какому-то родственнику, с коим семейство мое состояло в наследственной вражде, но у которого, по слухам, водились деньги. Я так никогда и не увидел человека, в честь которого был назван. Он умер, не выказав ни малейшего желания сблизиться со мной, а я на всю жизнь остался с дурацким именем. Поступая в колледж, я записался Джеем[23]Уильямом, что звучало весьма претенциозно для восемнадцатилетнего парня. Годы, связанные с Вьетнамом, бунтами ветеранов, движениями протеста и социальными сдвигами, убедили меня, что «Джей Уильям» звучит слишком корпоративно, слишком «высокопоставленно», и я стал Уиллом.