Читать книгу "За гранью дозволенного - Митч Каллин"

Конечно, Тобиас ментально нестабилен, но тем не менее добр и безобиден; мужчина сразу понял это в тот вечер, когда они встретились в Папаго-парке. Старику не пришлось говорить ни слова, не пришлось даже объяснять свою идею снабдить коров массивными застёжками-«молниями», прошитыми по бокам («Приятель, они не могут умереть — расстегните их, возьмите всё мясо, которое нужно, застегните снова — и ни одна живая душа не пострадает. Правительство работает над этим — над тем, чтобы сделать свежее мясо, чтобы оно росло в живых коровах в Херефорде, — генная инженерия — они уже делают это в Бразилии, ха!»), нет, один быстрый взгляд на бормочущего бродягу смог сказать ему всё — две бейсболки на голове, одна поверх другой, босые ноги, потрёпанные джинсы завёрнуты до покрытых струпьями коленей.

Когда Тобиас впервые приблизился к мужчине, он искал собаку по имени Тина.

— Это моя сука, понимаете. Вы можете называть собаку сукой, коль скоро это сука, верно? Это нормально. Я хочу сказать, не пытайтесь назвать так кого-то ещё, в особенности тех сук, которые не собаки. Иисусе Христе, вам на голову свалится куча бед, если вы пойдёте и сделаете так, я не шучу.

Мужчина спросил, как выглядела собака, какой она породы, — и лицо Тобиаса стало озадаченным, он отвечал:

— Не могу точно сказать — она некоторое время назад сбежала из Финикса. Она такая маленькая счастливая собачка, красивые глаза, энергичная. Парень, она бегала быстро, эта маленькая собака — эта сучка.

«Ты ненормальный, — подумал мужчина. — Ты псих».

Сейчас этот псих стал его единственным товарищем, и он был благодарен судьбе за странную компанию.

— Приятель, нет на свете ни одной живой души, которой не требовалось бы какое-нибудь родство, — не то чтобы это было большое дело, сойдут и животное, и дерево, и голос другого человека помогает, разве нет?

Более того, если бы Тобиас не показал ему тоннель («Там довольно тепло, в некоторой степени уютно, ты сам увидишь!..»), если бы он не одолжил ему свой второй спальный мешок («Мой мешок — твой мешок, догнал?»), ему всё ещё пришлось бы прятаться где-нибудь в парке, дрожать ночью под своим пальто, молиться о том, чтобы поспать на скамье, подложив под голову руки вместо подушки.

Однако щедрость Тобиаса влекла за собой ещё более великое одиночество; мужчина ощутил это вскоре после того, как перебрался в тоннель. Куда бы он ни уходил, чтобы украсть продукты, Тобиас неизменно спрашивал его:

— Скажи, ты вернёшься, правда?

По возвращении Тобиас частенько кидался к нему с распростёртыми объятиями:

— Я беспокоился, приятель, я беспокоился, тебя не было целую вечность!..

В тихие минуты, когда они вдвоём сидели у огня, прихлёбывая кофе, мужчина смотрел на несчастное выражение лица Тобиаса и видел суть: страх и одиночество, спрятанные в водянисто-серых глазах.

«Что за боль привела тебя сюда? — гадал мужчина. — Что разрушило тебя до такой степени?»

Никаких очевидных ответов не следовало, он ничего по-настоящему не узнал об истории старого бродяги — только это:

— С тех пор как я был мальчишкой, я ценил общество людей. Мама моя тоже была такая. Она приводила бродяг в дом, им негде было жить, и они переходили из одного места в другое, — она кормила их обедом, давала полотенце, вытереть лицо. Она говорила мне: «Сынок, между нами нет никакой разницы, все мы связаны, ты отдаёшь доброту потерянной душе, словно отдаёшь её самому себе — ты и сам мог бы бродить по дорогам в нужде и иногда находить утешение».

Смотри, как я рассуждаю об этом — человек хочет иметь кого-то близкого, кого-то, кто дал бы ему знать, что он ещё жив, верно? Друг, приятель, дружище… У меня было полным-полно друзей. Они оставались на день или два, иногда на неделю. Я приводил их сюда, давал им еду, мы не особенно много разговаривали. Дерьмо, мы вообще не разговаривали — пока я мог видеть его лицо, он мог видеть моё. Большая разница, понимаешь. Очень большая. Жизнь становится довольно унылой без друзей, разве это не так? Разве нет?

И вот на прошлой неделе Тобиас привёл в тоннель нового друга, привёл и представил: тинейджер по имени Майк — левая бровь проткнута, волосы обесцвечены добела, шестнадцать лет, почти такой же высокий, как игрок из баскетбольной команды колледжа, хотя слишком тощий, чтобы обладать хорошим здоровьем. Родители выбросили его из дома, потому что, как утверждал мальчишка, им осточертело его дерьмо (его дерьмо было школьные прогулы, мелкие кражи и небольшая проблема с наркотиками, включая травку и выпивку, которую он тянул из отцовского бара). Тобиас нашёл его дрожащим на скамейке в парке и, пообещав еду и тёплый приём, убедил Майка идти с ним.

— Сначала я решил, что Тобиас — гомик, — позже рассказал Майк мужчине, когда они добывали лучину для растопки. — Думал, он попытается отсосать мой член или сотворит ещё какой-нибудь кошмар, — но, полагаю, он в порядке.

— Он хороший — иногда немного странный. Однако ничего плохого не замышляет.

Они задержались рядом с обуглившимся цереусом[1], мальчишка присел на корточки и втянул воздух между ладоней, сложенных чашкой. За ними тянулась пустыня — усыпанная кактусами окотилло, креозотовыми кустами, величавыми цереусами, — она шла вперёд, под уклон, вплоть до Тусонских гор. В нескольких милях за ними лёгкий туман каминных труб нависал над городом, как дыхание мальчишки, был лёгким и похожим на газ.

— Чёрт побери, холодно.

Мужчина тоже подышал на свои руки, потёр их друг о друга. И хотя солнце припекало спины, оно не выжало из них ни капли пота, не обожгло кожу.

— Как Тобиас это делает? — спросил Майк, тряся головой. — Как ему удаётся выжить и не замёрзнуть до смерти? Я бы умер, если бы долго жил вот так.

— Ну, я не думаю, что он тупица, — сказал мужчина, оборачиваясь. — Между прочим, именно мы делаем грязную работу, а он всё ещё спит. Я думаю, он так устроился, чтобы все на него работали, он должен был так сделать. — Мужчина иноходью двинулся вперёд, ища на земле достойное быть подобранным — сухую траву, кору, газету, занесённую из города в пустыню.

— Сущая правда. — Майк выпрямился и последовал за ним. — Это далеко не так глупо. Ты знаешь, готов поклясться, он не такой уж ненормальный. Голову даю на отсечение, всё только для вида, на самом деле он достаточно умён, дерьмо этакое. Может быть, он как те парни-психи, которые прыгнули выше головы и решили, что лучше вернуться обратно к корням. Серьёзно, он выглядит умным — на свой дикий, придурочный манер…

Мужчина больше его не слушал. Вместо этого, добравшись до гнилого куска «железного» дерева, стал обдумывать слова Майка. Будучи учителем английского в старших классах школы, он регулярно имел дело с беспокойными угрюмыми подростками, такими, как этот, мальчишками, они были по большей части славными, хотя и своевольными.

В случае с Майком он видел за юношеской развязностью, грубым языком, неуверенным хвастовством великодушную и чувствительную душу, которая иногда была видна невооружённым глазом: днём раньше, когда муравьи налетели на их запасы верескового мёда, мальчишка тщательно прочертил тонкую медовую дорожку, уводящую голодную массу прямо в овраг; не однажды мужчина просыпался, думая, что мальчишка хихикает, а потом понимал, что Майк тихонько плачет над затухающим костром. Если бы мальчишка был его ребёнком, он никогда не выбросил бы его в мир так беспечно. Нет, он обсуждал бы с ним разные вещи, решал проблемы, искал продуктивное и мягкое решение. Именно так он всегда поступал со своим собственным сыном — обсуждал всякие вещи.