Читать книгу "Естественное убийство-3. Виноватые - Татьяна Соломатина"

Что правда, не совсем никто. Например, её очень любил один щенок. Она притащила его домой, и ей разрешили оставить замурзанного тощего кутёнка во дворе их маленького обшарпанного домика. Разрешили оставить безо всяких условий. Марго-Ритка была из тех, кому не нужно ставить условия. Потому что забота о ближнем своём была для неё безусловным понятием. И некоторое время никого ближе этого щенка у неё не было. А потом, когда Ритка откормила худосочного приблудного лишенца в толстого, красивого, намытого и начёсанного пёсика, – он пропал. Хотя был очень послушным и никуда со двора не ходил. Лишь частенько день-деньской сидел у калитки, поджидая свою несравненную любимую Марго-Риту из школы, из гастронома, из «сбегай к тёте Кате за спичками!» и изо всех прочих её отлучек.

Отец тогда, казалось, впервые заметил свою младшую дочь. Она оббегала все окрестности и вернулась домой, молча размазывая по грязным щекам нескончаемыми ручейками текущие слёзы.

– Чего сырость разводишь?! – скрипуче прикрикнул родитель.

Задыхающаяся от горя Ритка еле выдавила, сглатывая гортанный спазм:

– Кубик пропал.

Кубиком щенка прозвал именно папа. Сперва у приблудыша вовсе не было клички. Марго-Рита никак не могла определиться, какое громкое имя из подсмотренно-подслушанных в трофейных фильмах подходит её красавцу-собаке. Отъевшись же на всяческих помоях, кои мама приносила с одной из своих работ – в завод-ской столовке, и на Риткином пайке, тайком отжимаемом для него из её собственных скудных обедов, и ещё на толстых полёвках, водившихся в огородике, кутёнок стал так толст и гладок, что очень коренасто смотрелся на своих рахитичных коротких лапках. Любя безоглядно только Ритку, спасённый пёсик понимал, что со всей стаей надо быть ласковым, пусть и не от такой души, как со смешной и тоже немного рахитичной коротконожкой – человечьим девочкой-щенком. Большой одноногий человек, вожак этой стаи, сегодня вроде в неплохом настроении, значит, самое время из невооружённого нейтралитета перейти если не к взаимо, то уж точно выгодной для него, собаки, симпатии. Пёс осторожно стал передвигаться в сторону Риткиного отца, сидящего на крыльце и оглаживающего свою вечно изнывающую от фантомных болей культю. Шажок – повиливание. Ещё шажок – ещё повиливание. Аккуратно. Чтобы не спугнуть благодушное настроение большого человека, не разъярить нечаянно. В глаза не смотреть! Большие грозные люди этого не любят. Это Ритке можно смотреть прямо в зрачок и вертеть хвостом, как пропеллером. С большими грозными людьми, особенно с такими странными мужчинами, лишёнными одной, а то и нескольких лап, надо очень осторожно! Личный опыт, полученный в суровом бездомном щенячьем детстве, был глубоко вытатуирован у пса на подкорке. Не говоря уже о том, что большая собака, согревающая, ласкающая, защищающая, из вкусно пахнущего пуза которой струилось тёплое молоко, если вцепиться в вентиль и потоптать рядом с ним лапами, исчезла из его жизни именно после того, как подошла, повиливая хвостом, на коварный ласковый зов, к такому же без одной нижней, опирающемуся верхними лапами на две здоровенные палки. До Ритки щенок любил только ту большую собаку, дающую подогретое молоко. Впрочем, эта любовь выветрилась из его сознания куда быстрее страха перед траченными эпидемией повального отсутствия лап человеческими самцами.

Шажок – повиливание…

– Что, тварь, солнцу радуешься? – беззлобно обратился к пёсику Риткин отец. – Всякая тварь солнцу радуется, – со значением заключил он.

Мужик и сам сегодня радовался солнцу. Точнее, тому, что именно сегодня с утра боль, которую недоумки-врачи почему-то именуют фантомной, была чуть меньше адски реальна, чем обыкновенно. Это был необыкновенно прекрасный день, когда водки можно было выпить почти просто так, а не для того, чтобы заглушить разрывающее, жгущее, лишающее остатков разума, непрекращающееся страдание несуществующих семидесяти сантиметров плоти. И покромсал бы топором эту проклятую ногу, как постоянно преследовало в ночных кошмарах – сам! Сам рубил по сантиметру точной умелой плотницкой рукой, семьдесят точных взмахов остро заточенного топора на один кошмар, семьдесят эпизодов кошмарной же пыточной острой боли, парадоксально облегчающие боль, запредельно измождающую, – но нет её! Нет! Просыпаешься в поту, впиваешься ногтями в… изодранную в клочья простыню. Жена опять утром будет бурчать, что белья не напасёшься. Будет плакать. А младшая дочка Ритка, глядя на всех своими чистыми, спокойными, ясными, как море после бури, глазами, станет штопать простыню, заваривать матери иван-чай и подавать отцу вонючие папиросы. Не понимая (или понимая? Чёрт её разберёт, странная девчонка, старшие удались, а эта – последыш-поскрёбыш, случайный результат жениных слёз и его похмелья, блаженная какая-то, аж страх берёт и неуместная, не приставшая фронтовику нежность к этой замурзанной соплюхе затапливает), почему крик, за что мать оплеуху получила. Будет всех тешить бессловесной заботой, а не орать заполошно на отца, как Петька, и не фыркать истерически на мать, как Светка.

Обрадованная ласковым обращением «тварь» прилегла на брюхо и, метя пыль хвостом, подползла поближе.

– Ну иди, иди сюда, паршивец! Экий ты стал…Кубик!

Пёс подскочил и быстро, но элегантно, без глупых собачьих ужимок взлетел на крыльцо и аккуратно приземлился рядом с большим мужчиной без одной большой задней (на человечьем: «нижней») лапы. Тот потрепал его по холке. У псины хватило мудрости не напрашиваться на бо́льшее. Так он и сидел неподвижно рядом с Риткиным отцом целый час. И даже выражение морды слепил правильное, мужицкое. Только цигарки на зубе не хватало для полной иллюзии посиделок двух бывалых корешков, понимающих друг друга без слов.

На крыльцо присел щенок-приблудыш, приживалка милостью девчачьей. А ровно час спустя встал с крыльца полноправный член стаи (на человечьем: «семьи») пёс Кубик, понимающий толк в солидном мужском молчании. И никаких противоречий не было в собачьей душе между безоглядной, безусловной всепоглощающей любовью к Ритке и тайной любовью-дружбой с пропахшим болезненным потом и дешёвым табаком одноногим мужиком. Ритка пахла счастьем и детством, то есть щенком, и потому была с Кубиком одной крови. Одноногий мужик пах зрелостью, уважением и какой-то опасной тайной, вызывающей и ужас, и восхищение, желание тихо скулить от страха и неизбывную потребность волчьего гена, присущего любой псине, в битве, в долгом ночном одиноком беге, в насыщении свободой.

Кубик верёвки вил из Ритки и уважительно издалека раскланивался с её отцом. Марго-Рита ни в жизнь не поверила бы, что её суровый батя Павел любит потешную дворнягу. А может, и поверила бы, потому что воспринимала в жизни всё как неизбежное. Как факт. Как необходимость – необременительную и не требующую размышлений – скоблить и драить полы, заваривать чай, вынимать занозу из чужого грязного пальца, штопать чудесный фартук главной красавицы класса, стирать Петькины штаны и гладить Светкины блузки. У этой уважительной мужской пёсьей дружбы-любви был только один минус – Кубик перестал бояться больших мужчин без лап. Иные татуировки не стоит сводить никогда.

– Искала? – помрачнев, спросил отец.