Читать книгу "Прохладой дышит вечер - Ингрид Нолль"

Мальчишки думают, я трясусь над этими сокровищами и не в состоянии от них избавиться. И будут так думать, пока весь этот кич переполняет мое жилище. Да и правда, на что он мне? А потом, нужно еще оклеить стены новыми обоями или хотя бы покрасить. Вот из-за всего этого мы с Хульдой так и не собрались до сих пор закатить парням вечеринку. Может быть, ближе к весне? Мне весной, по опыту знаю, становится получше; сил побольше и жить снова хочется. Испеку им вафли (уж как-нибудь справлюсь), сварю кофе покрепче (или они пьют слабенький зеленый чаек?) и сливок взбитых подам побольше. Альберт любил взбитые сливки. Потом предложу рюмочку шерри — а может быть, лучше вначале? Наряжу Хульду в свое шелковое желтенькое платьице с кружевным воротничком и туфли с пряжками — туфли-то, между прочим, цвета слоновой кости, из папиной мастерской. Сама-то я уже много лет ношу только кроссовки, о чем когда-то и не мечтала даже, а уж папочка, конечно, и подавно. Но что ни говори, кроссовки намного дешевле обуви на твердой подошве, удобны, как домашние тапочки, и в то же время очень устойчивы. Милочки моей больше нет, а вместе с ней ушли и прежние правила поведения.

Милочка училась со мной в одном классе, но мы отнюдь не были подругами. Сблизились мы только после ее помолвки с моим братом Хайнером, потому что она ежедневно стала появляться в доме моих родителей. Ей исполнилось двадцать, когда помолвка, к сожалению, — а может, и к счастью, — была расторгнута: Хайнер влюбился в другую. Разумеется, все мое семейство мучила совесть, и мне пришлось Милочку утешать. Вплоть до ее смерти мы были не разлей вода. Впрочем, она довольно скоро после недоразумения с моим братцем вышла замуж за одного славного зануду. А оставшись в сорок семь лет вдовой, сделала потрясающее открытие — узнала, что существуют плотские утехи, и с тех пор навсегда превратилась в романтическую нимфоманку. Десятилетиями безработные официанты и легкомысленные холостяки выслушивали ее путаные, неистовые любовные бредни. Я дурно отзываюсь о подруге? Ну уж нет! У Милочки было большое сердце. О многих ли можно такое сказать?

С ней я могла поговорить об Альберте. Тогда, после его самоубийства в 1933-м, мы, братья и сестры, все гадали, в чем же была причина. Старшие братья были уверены, что Альберт был просто «того», ну, не от мира сего, хотя они и сами не вполне понимали, что под этим подразумевалось. Мы, сестры, за неимением лучшего, вынуждены были принять их версию. У Альберта никогда не было друзей, он был человек одинокий. Наверное, со мной одной он мог и поиграть, и посмеяться. И хотя он и был довольно долгое время младшим ребенком в семье, любимцем не стал. Как, впрочем, и я. Матери не хватало любви на всех детей, ведь она родила десятерых, из них трое умерли, едва появившись на свет. А папеньке этот пухлый мальчонка вообще не нравился, хотя, чтобы уж не возводить на отца напраслину, надо сказать, он обычно смотрел на сына сквозь пальцы. Мы тогда были не бедны, но вообще-то Альбертов интернат был нам не по карману, и, видно, папуля наш, выкладывая такие деньги за его образование, хотел успокоить свою совесть.

Сегодня Хульда раскачивается как сумасшедшая, у меня даже голова закружилась, и я беру стул и придвигаюсь поближе к окну, чтобы она не маячила у меня перед глазами. Глаза мои все слабеют, мне нужно побольше света. Интересно, скоро ли я ослепну? Я стала покупать себе цветы, чтобы еще успеть на них полюбоваться. Раньше я бы себе такой роскоши не позволила. Я, конечно, не ношу домой пышных букетов, как на полотнах фламандских мастеров, покупаю отдельные цветочки. Передо мной стоит стеклянный кувшинчик, в доме моих родителей в нем хранили растительное масло или уксус. На его стеклянной стенке выгравирована блестящая звезда, а носик и ручка у кувшинчика оловянные. Стебельки трех белых роз усеяны пузырьками воздуха, северный свет из моих окон превращает поверхность воды в жидкое серебро. Сразу понятно, почему голландские художники желали навсегда запечатлеть такую красоту и наполняли свои натюрморты ракушками, насекомыми и сочными фруктами.

Утром куплю себе новый букетик. Красота этих трех роз уже поблекла. Куплю-ка я, пожалуй, белые лилии «Касабланка». Хм, что-то я белыми цветами увлеклась. Может, они напоминают могилы тех, кого я любила? Как бы то ни было, белые цветы мне кажутся благороднее, чем их пестрые собратья.

Я, когда выхожу за покупками, надеваю ярко-зеленый спортивный костюм — мне его дочка Вероника из Лос-Анджелеса привезла — и кроссовки и беру оранжевый рюкзак. Вид, конечно, совсем не как у почтенной старушки, зато озадаченные водители замечают меня еще издалека. Рюкзачок на спине, а в руках палочка и цветы. Хорошо, что в моем возрасте уже нет необходимости нравиться. Хотя, врать не стану, если я жду гостей, то охотно превращаюсь в белую розу, пусть даже слегка уже увядшую.

Если Феликс в ближайшее время появится, не забыть бы, что у меня к нему просьба. Лампа на кухне переполнена дохлыми мухами, а мне как-то не хочется карабкаться на стремянку и отвинчивать плафон. Кроме того, пора перетащить миртовый куст на террасу, морозов, похоже, больше не предвидится. В конце концов, пусть Феликс посоветует, что мне делать с Милочкиным добром, ну не могу я все это просто отправить на помойку.

В последний раз внук с приятелем выбросили мой сломанный телевизор, и я вознаградила их, читая на память баллады. Молодые люди были немало удивлены, что я помню «Перчатку», «Лесного царя» и «Ленору» Бюргера.[2]Они нынче читают совсем другие книги. Если мне суждено ослепнуть, у меня останутся песни и стихи, а еще — зрительные образы, которые будут со мной повсюду. Но вот письма я больше читать не смогу.

— Хульда, а мы почту сегодня проверяли? Ладно, ладно, пойду загляну в почтовый ящик.

Мои дети, разумеется, давно уже уехали отсюда. В Дармштадте осталась только Регина, мать Феликса. От внуков я временами получаю открытки из далеких стран: Таиланд, Мексика, Индия, Австралия… Сюда их и калачом не заманишь. Я все думаю, не вставить ли один из этих экзотических видов в мою старую позолоченную рамку.

Э-э-э, смотри-ка, на этот раз в ящике лежит не открытка, а настоящее письмо. От Хуго, он скоро нас навестит.

«Это еще кто?» — спрашивает Хульда. — Ах, Хуго! Хуго — это любовь всей моей жизни, — отвечаю я.

Этого уж Хульде никак не понять. Я, между прочим, даже не знаю, сколько ей лет. Как и старые куклы моих дочерей, она сделана из папье-маше, а не из пластмассы. И потому боится сырости, а на левой руке у нее заметно небольшое пятно, не уберегли куколку от влаги.

Хуго приезжает! Я не видела его с тех пор, как умерла Ида.

Когда мы познакомились, мне минуло пятнадцать, а Алисе, последнему любимому отпрыску моих родителей, было только семь лет. Наш дом называли домом трех невест (младшенькая не в счет), что весьма привлекало к нашему порогу молодых людей. Хуго бывал у нас часто, и вначале казалось, что он подружился с моими старшими братьями.

Но я была совершенно уверена, что он тайно влюблен в меня, и вся сгорала от восторга.