Читать книгу "Природа хрупких вещей - Сьюзан Мейсснер"

счастья — чувства, возникающего у человека, когда он наконец обрел все, о чем всегда мечтал. Мне нравится, как это слово перекатывается на языке, когда я его произношу. Я хочу верить, что нынешний день принесет радость. Рассчитываю на это.

Мало кто из пассажиров парома находится на палубе, наблюдая, как золотистое солнце ужимается до тоненькой полоски, окаймляющей небо с западной стороны. Большинство сидит под крышей, прячется от ветра. Но я, шесть долгих дней проведя в поезде, теперь не желаю торчать в замкнутом пространстве.

Я закрываю глаза и, вдыхая пьянящий аромат океана, будто во сне, переношусь в Донагади, в домик бабушки на высоком берегу, у которого плещется аспидно-серое Ирландское море. В моем воображении он такой же, каким был в моем детстве, когда жизнь казалась простой и безыскусной. Я представляю бабушку: она на кухне, наливает мне сладкий чай, а морской бриз теребит тюлевые занавески, которые она перешила из своего свадебного платья через два дня после того, как сочеталась браком с моим дедушкой-англиканцем. На кухонном столе блюдо с узором из маргариток, на нем — красиво уложенное песочное печенье, еще теплое, только-только из печки. Она тихо напевает старинную ирландскую мелодию…

Нет, нет и еще раз нет.

Я уже сто раз все обдумала-передумала. На что готова пойти, лишь бы повернуть время вспять и опять оказаться в бабушкиной кухне. Чем готова пожертвовать. Что готова отдать.

Открываю глаза и снова вижу приближающиеся доки Сан-Франциско.

Теперь-то какой смысл оглядываться назад?

Отхожу от ограждения под сень навеса, поправляю растрепавшиеся волосы. Не хочу выглядеть как сорванец, когда сойду с парома. Не сегодня.

Смотрю на свою юбку, проверяю, сильно ли она изжевана. В сумеречном свете угасающего дня неопрятные складки не очень заметны. Из Нью-Йорка в Калифорнию я путешествовала в вагоне второго класса, а не в отдельном купе, отсюда и примятости. Впрочем, это было ожидаемо: Мартин Хокинг написал, что у него прочное финансовое положение, но он не богат. То, что у него есть деньги, само по себе чудо. Я согласилась бы поехать к нему и в багажном вагоне, лишь бы сбежать куда подальше от фабрики по производству зонтов, съемного угла в трущобах и особенно от таких же, как я, молодых ирландок, которые слишком часто напоминали мне о том, что я оставила на родине.

Хорошо, что мама не видит меня сейчас, а то как пить дать посадила бы на первый поезд назад до Нью-Йорка. Правда, мама не знает, сколь тяжело мне там жилось. Я не хотела ее волновать, потому ей неведомо, что комната, которую я снимала вместе с четырьмя другими девушками, по площади не превосходила кухонный чулан, а источником воды для питья, купания и стряпни служил водопроводный кран на задворках — один-единственный на все здание. Ей неведомо, что все опорожняли свои ночные горшки прямо из окон, ведь туалетов в доме не было, — несмотря на предписание городских властей, — и там висел такой смрад, хоть топор вешай. То съемное жилище не имело ничего общего с домом, куда спешишь по окончании трудового дня. Просто комната с просевшими комковатыми матрасами, в которой ютились несколько человек. Вонючая дыра, где мечты о лучшей жизни умирают быстрее, чем рвется ветхая одежда, и где такие же, как я, девушки из Белфаста, Армы, Дерри и других ирландских городов коротали ночь.

— Я росла в Чикаго, — рассказывала сидевшая напротив меня попутчица несколько часов назад, когда наш поезд с пыхтением мчался по невадской пустыне. — И с нами по соседству жила одна женщина из Ирландии. В Америку она приехала девчонкой в ту ужасную пору, когда в Ирландии земля не давала урожай и нечего было есть. Это было давно. Я сама тогда еще не родилась, ну а уж вы тем более. Она говорила, что было страшное время. Голодная смерть косила целые семьи. — Женщина с жалостью покачала головой.

На моей родине не найдется ни одного человека, который не слышал бы про те долгие годы беспросветной нужды. В графстве Даун тот период ирландской истории получил название Великий голод — An Gorta Mórна гэльском языке, на котором до самой своей смерти изъяснялась бабушка. «Великий», потому что его вспоминают даже не столько из-за нехватки продуктов питания, сколько потому, как чувствовали себя люди в те годы. Ими владело безысходное отчаяние. Они были истощены донельзя, сатанели от недоедания.

— Да, мне рассказывали про то страшное время, — ответила я.

Женщина полюбопытствовала, иммигрировала ли я в Америку со всей своей семьей.

Я подумала о своем брате Мейсоне. Он первым отправился за океан, помог мне здесь устроиться. Теперь он живет где-то в Канаде, с женщиной, в которую влюбился.

— Нет. Я одна.

— Одна? — изумилась моя попутчица. — Очень храбрый поступок. Вы ведь еще такая молоденькая!

Я улыбнулась: в иные дни мне казалось, будто я уже прожила несколько жизней, а в иные — будто и не жила вовсе, еще только жду, когда начнется моя жизнь. Или возобновится.

— Мне двадцать лет, — ответила я. — Почти двадцать один.

— У вас красивые скулы. И чудесные черные волосы, — продолжала женщина. — Я и не знала, что ирландцы бывают темноволосые. Думала, они все рыжие или белокурые.

А потом она поинтересовалась, что заставило меня отправиться из Нью-Йорка в Сан-Франциско.

Причин было много. Я назвала самую понятную:

— Замуж выхожу.

Моя попутчица меня поздравила и спросила, как зовут моего будущего мужа. А я вдруг осознала: мне страсть как хочется услышать подтверждение, что я предпринимаю вполне разумный, логичный шаг, учитывая, сколь суров и непредсказуем нынешний мир.

— Мистер Мартин Хокинг. Хотите взглянуть на его фото?

Женщина кивнула с улыбкой.

Я достала из сумочки фотографию Мартина, которую он прислал мне по почте. На нем костюм-тройка в тонкую полоску; волнистые волосы напомажены; аккуратно подстриженные усы частично прикрывают губы. Немигающий взгляд лучится обаянием, в котором я тонула всякий раз, когда брала снимок в руки. Фотографию я получила менее двух недель назад, но знала каждую черточку.

— Красавчик, ничего не скажешь! — воскликнула женщина. — А глаза какие поразительные. Будто смотрят прямо в душу.

— Он… он вдовец, недавно переселился в Сан-Франциско из Лос-Анджелеса. У него маленькая дочка, Кэтрин. Он зовет ее Кэт. Ей еще только пять лет. Мать девочки умерла от чахотки, так что ей несладко приходится.

— Надо же, какое горе! А вы такая умница, берете на себя роль одновременно матери и жены. — Женщина ласково накрыла мою руку своей ладонью, выражая изумление, сочувствие и, может быть, даже восхищение. А потом,